Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон Страница 26

Я поднимаю руку растопыренными пальцами вверх в классическом жесте «Как знать?»

— Не знаю, — говорю я. — Пока этот аборт, это исключение неродившегося ребенка из ее вымышленного будущего с пятью детьми означает для меня только кучу споров и ссор.

Кучу споров и ссор из-за крошечного кусочка непонятно чего. Или кого.

— Так или иначе, она в следующем месяце летит на Бугенвилль, чтобы лично убедиться, что тем, кто туда соберется, придется уворачиваться от пуль, есть сырое мясо, жить в постоянном страхе и все такое. Вот ей и придется слетать туда, чтобы разузнать, как там все на самом деле.

— Значит, ее контора все еще на плаву?

— Угу. На прошлой неделе ее поминали в Федеральном Парламенте.

— Иисусе, правда? — Он морщится. — Это ей некстати. По какому поводу?

— С несколькими ее клиентами случилась неприятность на Балканах. Белоруссия — это ведь Балканы, да? А Хорватия?

— Валяй дальше, — говорит он так, словно мой вопрос не заслуживает ответа.

— Ну, и вышло так, что вокруг потери клиента… или нескольких… поднялась буча, и родственнички погибшего пошли к своему депутату, у которого какие-то там связи с белорусами, а он пошел с этим в палату и спросил министра иностранных дел, известно ли тому про этот темный бизнес, как он его назвал. Так и назвал: темный бизнес. И прямо назвал «Путешествия в Опасность». И фамилию Кимико назвал. А министр иностранных дел встал и ответил, что да, знает, и согласен с тем, что этот бизнес совершенно темный — «совершенно», это он уже лично от себя добавил, — но что, насколько ему известно, никто не в силах ограничивать свободу перемещений австралийских граждан, и все, что он может, — это предупреждать их об опасности путешествия в ту или иную горячую точку.

— Ты сказал, она потеряла нескольких клиентов? — спрашивает он, вопросительно склонив голову набок.

— Угу, потеряла. Убитыми, — киваю я.

— Ну, уже это одно могло напугать ее настолько, чтобы она боялась рожать. Такая травма… Смерть людей, за которых она отвечала, — говорит он и медленно покачивает головой, думая о потерянных белорусах.

Я смотрю на него в упор до тех пор, пока он не прекращает качать головой. Примерно сто восемьдесят градусов оборота леса вокруг нас.

— Она не напугана, — говорю я ему. — Она использовала это как рекламу. Она раздобыла фото министра иностранных дел с его дебильной рожей и блондинистыми кудряшками и вывесила его на витрине «Путешествий» вместе с полной цитатой насчет темного бизнеса.

Старик, который всего пять секунд назад качал головой при мысли о безвременно ушедших белорусах, громко смеется, и эхо его смеха разносится по реке, отдаваясь от обоих берегов. От этого смеха с воды срываются и, хлопая крыльями, взмывают в воздух несколько цапель.

— На твоем месте я бы сделал все, чтобы она осталась с тобой. Я знаю, по твоим словам, ты совсем не такой, как я, но я бы сделал все, что в моих силах. И плевать на всякие там гормоны. Ты ведь и сам хочешь жить с ней. — Он снова качает головой, словно утверждаясь в правоте своего отцовского совета.

Течение несет нас мимо его «Крузера», припаркованного под большим эвкалиптом на берегу Виктории. Я завожу мотор и веду ялик против течения к машине.

* * *

В кухне западного крыла «Выселок» мы готовим себе обед. Телевизор в стенном проеме орет и весь позеленел — идет футбол. Отец кладет на противень баранью ногу, и поливает ее оливковым маслом, и посыпает розмарином, и нарду, и растворимым кофе, и коричневым сахаром. Явно старый армейский рецепт. Весь фокус в том, чтобы сахар запекся и превратился в карамель, поясняет он. Он добавляет с десяток зубчиков чеснока. Я чищу картошку, и режу картофелины пополам, а потом морковку — тоже пополам, вдоль — и тоже бросаю туда. Он сует противень в духовку и ставит его пониже, ближе к раскаленным углям, которые мы разожгли, вернувшись, пока сидели за пивом. Потом закрывает духовку чугунной дверцей с рельефной надписью «Ферфи и Сыновья, Шеппертон».

Мы смотрим футбол, и вспоминаем классных игроков прошлых лет, и отец подается вперед, и тычет указательным пальцем в экран, в чуваков, у которых что-то никак не ладится игра, так что они, можно сказать, парни из Канзас-Сити.

Тут уж мне приходится спросить его, кто такие парни из Канзас-Сити.

— Козлы, у которых игра не ладится, — отвечает он.

Мы откупориваем бутылку красного вина, сорт которого уже не определить после того, как полку в подвале, где она хранилась, залило последним паводком, когда гребаное Бюро Контроля Водных Ресурсов в очередной раз не договорилось с гребаным метеорологическим ведомством. Он пробует вино и определяет его как Керрингбушское пино-каберне урожая девяносто четвертого года. Каковое смешение производителей и сортов существует, возможно, только в его голове.

Чуть позже он приотворяет дверцу духовки и объявляет, что его кофейно-карамельная баранина почти готова… ну еще две, максимум три минуты. Телефон звонит раз, другой, третий. И продолжает звонить. Отец не трогается с места, только задумчиво кивает алым углям, словно случилось то, чего и следовало ожидать. Стоит, держась кухонным полотенцем за дверцу духовки, и кивает. Я снимаю трубку.

— Мммммм?

— Это еще кто? — осведомляется зычный мужской голос.

— А вы кто? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Старший сержант Бёрроуз, Тукумуолская полиция.

— Ну?

— Так с кем я говорю? — допытывается он.

— С Хантером Карлионом. Я хочу сообщить о правонарушении. — Трубка умолкает, словно коп на другом конце провода озадаченно морщит лоб, глядя на трубку и силясь вспомнить, кто из нас кому звонит.

— Это… Я хочу поговорить с вашим отцом, — говорит он. — Ведь Чарли Карлион — ваш старик, верно? Дайте-ка мне его на минутку. — Я маню отца от плиты к телефону пальцем.

— Значит, один гребаный импульс в минуту, да? — раздраженно шепчу я ему, прикрыв трубку рукой. — Как пони расчесать? Это копы.

Он берет у меня трубку.

— Алло? Привет… ммм, что у нас сегодня? Да, суббота. Привет, Грег.

— Ты был на реке, Чарли? — Отец держит трубку на отлете от уха, так что мы оба слышим вопрос.

— На какой реке? — спрашивает он.

— Мне только что позвонили из Джефферсона, Чарли. Они говорят, сигналы от твоего браслета шли с реки.

— Вспышки на солнце, — говорит отец.

— Чего?

— Вспышки на солнце, Грег. Мощные электромагнитные возмущения. Они частенько сбивают наблюдательную аппаратуру. Вот, например, год назад солнечная буря, которую астрофизики назвали «Байроном» — в честь знаменитого поэта, если ты не знаешь, — посеяла хаос разом в четырех штатах. Так мне говорили. В Куинсленде, Новом Южном, Виктории и Тасмании одновременно. Ваш брат прямо с ума сходил. Так что… вспышки на солнце. Так мне, во всяком случае, кажется. — Отец сокрушенно качает головой и надувает губы, словно в досаде на невежество собеседника. На полное незнание им основ астрофизики.