Пора уводить коней - Пер Петтерсон Страница 26

Я долго сижу на скамейке. Гляжу на реку. Лира носится вокруг. Я не знаю, что со мной. С души что-то сшелушивается. Дурнота отступила, в мыслях ясность. Тело невесомо. Это как быть спасенным. От угрозы опуститься, от навязчивых мыслей, от злых духов. Экзорцист, изгоняющий бесов, побывал здесь и вновь исчез, унеся с собой все гадкое. Дышится легко. Впереди все еще будущее. Я думаю о музыке. Наверно, куплю себе проигрыватель CD-дисков.

Поднявшись от реки к себе на горку чуть впереди наступающей на пятки Лиры, я вижу, что посреди моего двора стоит Ларс. В одной руке у него пила, другой он сжимает ветку березы. Он дергает дерево, но оно не поддается, насколько я вижу, только ветки гнутся. Солнце стало желтее, и свет от него резче. На Ларсе бейсболка, он надвинул ее низко на глаза и, заслышав мои шаги, разворачивается всем телом и чуть не запрокидывает голову назад, чтобы увидеть что-нибудь из-под козырька, и встречается со мной взглядом. Лира и Покер гоняют друг дружку вокруг дома, насколько это позволяет раскинувшаяся во весь двор береза, потом сцепляются в потешной драке, рычат, повизгивают, катаются клубком в траве за сараем, они вполне счастливы.

Ларс улыбается и снова встряхивает дерево за ветку.

— Займемся ею? — говорит он.

— С удовольствием, — отвечаю я со всем энтузиазмом, на который способен. Я правда рад. И дышится сразу свободнее. Ничуть не исключено, что Ларс мне еще понравится. Я не был уверен, но так вполне может получиться. Меня бы это не удивило.

— Для начала убери вот ту ветку, — я показываю на ту, что содрала с крыши водосток и теперь закрывает дверь в сарай, — моя пила в сарае.

— Сейчас сделаем, — говорит он и приделывает дроссель к своей пиле, вовсе, кстати, не «юнсеред», а «хюсгварна», отчего мне дышится еще спокойнее и тянет улыбнуться, как будто мы вдвоем делаем что-то не совсем дозволенное, зато по-настоящему нам обоим приятное, и он пару раз протягивает катушку, закрывает и, наконец, сильно дергает шнур и одновременно роняет руку с пилой, она для начала не визжит, но мило рычит, и на раз-два-три ветка отпилена и расчетвертована. Дверь свободна. Уже кое-что. Отодвигаю болтающийся водосток, захожу внутрь, беру пилу, по-прежнему лежащую на табурете, где я ее положил, и желтую канистру с бензином. Там осталось на донышке. Я кладу пилу на траву, сажусь рядом на корточки, откручиваю крышечку и заливаю в отверстие бензин, это как раз доверху. Канистра пуста. Я ни капли не пролил, рука не дрогнула, со стороны посмотреть — одно удовольствие.

— У меня есть в запасе еще пара канистр, — говорит Лapc, — так что можем работать, пока все не сделаем. Глупо прерываться и гонять в деревню за бензином, когда работа ждет.

— Глупо, — соглашаюсь я искренне, у меня тоже нет ни малейшего желания тащиться сейчас в деревню. В магазине мне ничего не надо, поддерживать общественные связи я сегодня не готов. Включаю свой «юнсеред», который, по счастью, заводится с первого рывка, и мы с Ларсом беремся за березу с двух концов; два немолодых человека лет шестидесяти-семидесяти с не очень гнущейся спиной и в наушниках для защиты от воя, с которым пара пил вгрызается в дерево. Мы оба пригибаемся к пилам и широко расставляем локти, чтобы сохранять уверенность, что это опасное стальное полотно действует по нашей воле, а не мы по его, и мы сначала срезаем все ветки и пилим их на подходящие чурки, а все, что мне не пригодится, скидываем в кучу, из нее получится в ноябрьской тьме отличный костер.

Любо-дорого смотреть, как работает Ларс. Он действует не слишком быстро, но систематично, и в его движениях, когда кулак с зажатой в нем ручкой тяжелой пилы приближается к стволу, больше элегантности, чем в его походке, когда Ларс идет по дорожке с Покером. Его стиль в работе быстро делается и моим, так со мной всегда: сперва правильное движение и лишь потом осознание его; но постепенно мне становится ясно, что то, как он наклоняется, шевелится, изредка поворачивается или подается вперед, логично подстроено под мягкую линию баланса между тяжестью тела и рывком пилы в миг, когда она касается дерева, и все это для того, чтобы открыть пиле легчайший путь к цели с наименьшей опасностью для человеческого тела, беззащитного в своей открытости, сильного и непобедимого вплоть до случайного выстрела, когда оно вдруг ломается, как разбивается вдрызг фарфоровая кукла, и всё — ничего не поправишь, всё кончено навек. Я не знаю, думает ли об этом Ларс, когда он обращается с пилой с такой естественной непринужденностью, наверно, нет, зато я, случайно натолкнувшись на эту мысль, несколько раз возвращаюсь к ней, и она не прибавляет мне скорости. Это как раз ерунда, я часто заклиниваюсь на этом месте, но я уверен, что его мать наверняка думала примерно о том же, когда она гребла не за страх, а за жизнь вверх по реке поздней осенью сорок четвертого, а Ларс катался по полу, сцепившись в шутку со своим близнецом Оддом, и не догадывался о том, что происходило рядом и чем оно могло кончиться, и не знал, что через три года он из ружья старшего брата застрелит Одда, разорвет его тело пулей. Этого никто не мог знать, и за окном по-прежнему был день, освещавший заснеженные поля серо-стальным светом, а на реке мать Лapca изо всех сил старалась вести себя так, будто это была одна из многих таких же поездок на сэтер.