Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 26

Когда я увидел Мод с телеграммой в руке и услышал ее слова «Это от Генри…», я понял, что моя роль в этой истории изменилась. Трудно сказать, кем я был раньше — любовником, другом или просто хроникером, но отныне, очевидно, все должно было измениться. Я стоял у нее в прихожей и проклинал собственную глупость. Она бы восприняла эту телеграмму совсем иначе, если бы я открыто заявил о своих намерениях, если бы четко дал ей понять, чего хочу. Беда была в том, что я и сам этого не знал. Сегодня я знаю больше, но тогда никаких четких намерений у меня не было. Сегодня я знаю также, что предложи я ей выйти за меня замуж и разделить со мной остаток своих дней, она бы наверняка согласилась. Она призналась в этом несколько лет спустя, и потом еще часто это повторяла, сперва — с упреком, позже — чуть спокойнее, с почти сладостной горечью. Мои последующие браки она комментировала тоже довольно странно. Случайные отношения она отбраковывала одним взглядом.

— Откуда ты знаешь, что это от него?

Мод вышла в кухню и тяжело опустилась на стул. Положила телеграмму перед собой и, вперившись в нее глазами, стала разглаживать ее на скатерти. Она долго молчала, потом, оторвав взгляд от стола, посмотрела на меня.

— Что?

Казалось, будто она не слышала моего вопроса. Я повторил.

— Мы там были. В этом кафе. Вена — отличный город для того, кто скрывается.

— И что он хочет сказать? Что ты должна к нему приехать?

— Он же не знает, что я беременна. Он наверное просто залег на дно…

Мод уже защищала его. Достаточно ему было прислать короткую телеграмму, и она его простила.

А ей достаточно было лишь посмотреть на меня, и я понял, что она задумала.

— No way, [17]— отрезал я.

Я уже понял, что условия, на которых я мог оставаться ее любовником, чтобы в конце концов стать ее мужем, радикально изменились; я также понял, что перестал быть ей другом в обычном смысле этого слова. Друзьям не отдают распоряжений, не приказывают отправиться в долгое путешествие в роли миротворца, посланника или кого бы то ни было еще. Можно просить, умолять на коленях, упрашивать, увещевать и искушать, но нельзя, игнорируя желания другого человека, спокойно навязывать ему свою волю — сидеть и диктовать ему, что он должен делать, где, когда и как. Конечно, она была на сносях и не могла поехать сама, но это не давало ей права распоряжаться мной так бесцеремонно. Не дожидаясь моего согласия, она сняла трубку и стала названивать в турагенство, чтобы заказать авиабилет и забронировать номер в гостинице. До указанной в телеграмме даты оставалось пять дней, чартерные рейсы были уже распроданы. С растущим раздражением я слушал, как она пытается подобрать мне рейс, выбирая наиболее дешевые варианты.

Она вернулась на кухню и сказала:

— Ты слышал?

Я закурил сигарету. Она не обратила внимания.

— Мне удалось заказать довольно выгодный тур. Ты вылетаешь тридцатого, то есть накануне.

— Ага, — сказал я.

— Вместе с проживанием, гостиница — в центре города.

Кажется, я смотрел в окно.

— В чем дело? Ты недоволен? Разве ты не рад, что он жив, что он объявился…

— Ну, разумеется.

Ответ мой был таким коротким и прозвучал так вяло, что она не могла этого не заметить. Она могла хотя бы попытаться понять двойственность моего положения. Я делил с Генри кров, я написал толстую книгу, в которой вывел его героем, я поддерживал странные отношения с женщиной, которую он бросил. Я от него устал. Если бы она захотела узнать мое мнение, я бы признался, что хочу только одного: чтобы он оставался за границей, как можно дальше от нас и как можно дольше. Он она меня не спрашивала. Ее занимала только собственная беременность и вновь обретенная надежда. Она не замечала или не хотела замечать ничего вокруг. Я решил сменить тактику.

— Я не могу лететь.

На это она не могла не отреагировать.

— Что? — сказала она. — Что ты хочешь этим сказать?

Я повторил свои слова:

— То, что я не могу лететь.

— Но почему? — сказала она. — Ты боишься летать?

— Нет, — сказал я. — Но на самолете я не полечу.

— Ты боишься летать, — сказала она и направилась в ванную комнату. Она вернулась оттуда с упаковкой таблеток: — Держи. — Она бросила упаковку на стол. — Примешь одну, можешь лететь хоть на Луну. — Я не прикоснулся к упаковке. — Примешь две, тебе даже самолет не понадобится. — Прозвучало это не очень заманчиво.

Далеко не сразу она убедилась в тщетности своих усилий. До сих пор это не удавалось никому, даже профессионалам. Одна стюардесса предлагала мне VIP-обслуживание, но даже ей не удалось соблазнить меня.

Мод не на шутку разозлилась:

— Ты мог бы сразу сказать об этом. Мне не пришлось бы тратить время на заказ билетов.

— Ты же не спрашивала.

— Но ты же все слышал!

— Те не спросила даже, хочу ли я туда ехать.

— Хорошо, — сказала она. — Прошу тебя, милый мой… Ты не мог бы отправиться в Вену и повидаться с Генри. Тебе даже не надо уговаривать его вернуться домой. Достаточно просто с ним встретиться. Что скажешь?

— Нет, — сказал я. — Я не хочу, но…

И тут началось. Я даже не успел закончить фразу, Мод снова понесло:

— Да как ты смеешь приходить сюда и говорить мне такое… Да кто ты такой? Ты в долгу перед нами… — И так далее.

Ее высокомерие говорило о многом. Проявлялось оно только тогда, когда Мод чувствовала себя загнанной в угол, в остальное время она умело его скрывала, словно сама этого стыдилась. Это было совершенно неэффективно и почти смешно. Напротив, ее живот и неповоротливость выражали достоинство, которое резко контрастировало с ее возбужденной, отчаянной, надменной манерой. Другими словами, она производила противоречивое впечатление, такое же как и я. Ситуация в целом была противоречивая. Обстоятельства казались ужасно запутанными, что само по себе было вполне типично, поскольку имело непосредственное отношение к Генри Моргану. Позже я понял, что положение Мод в тот момент было не менее двойственным, чем мое собственное, что она стала жертвой точно таких же противоречивых эмоций. Мы оба столкнулись с волей третьего, более сильного, человека, который сказал нам «Я вам нужен!», хотя на самом деле, все было наоборот: мы были нужны ему.

Той осенью мы могли бы добиться многого, выстроить такие отношения, которые уже никто бы не смог разрушить, нечто особенное, не как у всех. Но этого не случилось. Я был слишком уступчив. Ей предстояло стать матерью-одиночкой.

В конце концов, она сдалась и ушла в спальню. Без сил и в слезах она легла на кровать. Я последовал за ней. Она высморкалась и подозвала меня к себе. Я лег рядом и уставился в потолок, чтобы избежать ее взгляда. В пылу горячей, отчаянной, нервной страсти она стала целовать меня солеными губами, но когда дело дошло до раздевания, я подумал, что это уже слишком.