Жизнь замечательных людей - Вячеслав Пьецух Страница 26

– Я все что хочешь могу понять, – тем временем говорил Вася Самохвалов, – я даже скорость света могу понять. Но магнитное поле! – это у меня не помещается в голове! Ну как это: то оно есть, а то его раз – и нет! Вот берем ложку, – с этими словами Вася подцепил со стола ложку из колхозной столовой, некогда существовавшей, и оттого нарочно, во избежание покражи, с просверленным черенком. – Вот возьмем ложку, подсоединим ее к магниту, и сразу откуда ни возьмись в ней возникает поле!.. Потом отнимаем магнит – и поля нет как нет, а куда оно, спрашивается, девалось?! Хрен его разберет, куда!

– Я эту ложку, – заметил Чугунков, – похитил во время самого расцвета советской власти, когда водка стоила еще два рубля восемьдесят семь копеек и я только что купил мотоцикл «Урал». Конечно, и тогда существовали проблемы, например, как записаться на мотоцикл «Урал», но их с теперешними проблемами не сравнить. Теперь у меня, у труженика, потомственного колхозника, сапоги каши просят, а некоторые суки живут в хоромах, как царь Додон!

– Раньше тоже несправедливостей было много, – сказал Антон Антонович и, поднеся свою кружку ко рту, сделал большой глоток. – Помнится, под все праздники выдавали нам продовольственные заказы, проще сказать – пайки. Рядовым педагогам – по полкило вареной колбасы, нам с завучем – по курице и пачке индийского чая, а уже районное руководство народным образованием – те гужевались, как мышь в крупе...

– Я вот что думаю, – сказал Вася Самохвалов, – когда через триста лет люди поймут, что такое магнитное поле, то сразу отпадут все вопросы передвижения тела в пространстве, и если тебе приспичит, ты раз – и на Мадагаскаре! раз – и в Улан-Удэ!

– А ложки тогда будут воровать? – лукаво спросил Антон Антонович.

Чугунков ответил:

– Это скорей всего.

– А мне кажется, – сказал Вася, – что к тому времени народ как-то разберется промеж собой. Ложки воровать, может быть, и будут, но только опять у нас настанет социализм. Ведь мы тихие до той поры, пока терпение не лопнет, а как лопнет терпение, так у нас сразу «ваше слово, товарищ маузер» (это я, Антон Антонович, еще со школы помню), а также товарищ обрез, излюбленное оружие трудового крестьянства, а также товарищи вилы и топоры!

– Хорошо бы, – задумчиво сказал Антон Антонович, – а то жизнь, черт ее знает, до того переменилась в какую-то чужую, непонятную сторону, что у меня постоянно такое чувство, будто нас кто-то завоевал...

Как раз в тот день, когда Чугунков, Циммер и Самохвалов выпивали под яблоней и вели свой неутешительный разговор, случилось одно чудесное природное явление, которое не вписывалось ни в какие нормы: именно шестой электрический столб, если считать от заброшенной зерносушилки, необъяснимым образом дал побег.

Опровержение Фейербаха. Говорят, накануне потрясений всегда случается что-нибудь сверхъестественное, являются чудесные знамения, нарочито предвещающие беду. Так, перед Смутным временем люди сами собой летали; за год до Отечественной войны 1812 года в небе встала комета и простояла до самого июня, когда французы вторглись в наши пределы; незадолго до большевистского переворота застрелилось от счастья двести одиннадцать человек. То-то и настораживало, что философ Петушков неожиданно записал.

Дело было так... Накануне Петушкову приснился сон: будто бы он умер и, как обещалось, предстал перед судом, подозрительно похожим на «треугольник», состоявший из директора института, главы партийной организации и председателя местного профсоюзного комитета, которые в дни его молодости разбирали аморальные поступки и прочие неблаговидные, однако в уголовном порядке ненаказуемые дела. И вот глава партийной организации голосом громоподобным, похожим на горное эхо, философу говорит: «За безобразное поведение ты приговариваешься к сидению на стуле в течение шести миллиардов лет! Ведь что ты сделал, мерзавец, со своей единственной, неповторимой жизнью?! Чем ты занимаешься, сукин сын?!»

Проснувшись, Петушков почувствовал на своих губах испуганно-ироническую улыбку и подумал с некоторым беспокойством, что хорошо было бы в добрый час подробно обдумать тот образ жизни, который его заводит невесть куда. Поскольку Петушков был человеком все же старой моральной школы, его и прежде несколько беспокоила мысль, что он давно причастен к занятиям неосновательным, не имеющим отношения к идеальному, к служению высшим целям, и время от времени эта мысль его щемила и одолевало то благородное беспокойство, которому подвержен русский интеллигент. Нынче же эта мысль была особенно мучительна и остра. Он говорил себе, что служение высшим целям выдумали блажные помещики, которым было нечем себя занять, что, может быть, в действительности, все куда проще, ибо человек есть, в сущности, плотоядное животное, некоторым образом даже падалыцик, и жить следует злобой дня; но потом ему почему-то припоминался Чернышевский, рисовался в воображении Илимский острог, где был заключен Радищев, и ему опять становилось заметно не по себе.

Словом, в конце сентября Петушков впал в беспокойство; он похудел, потерял аппетит и часами бродил в своем кабинете от окна к двери и, точно помешанный, бормоча себе под нос не-относящиеся слова. Наконец рано утром 29 сентября он принялся панически рыться в своем письменном столе, нашел начатую когда-то критику на сочинение Фейербаха «Сущность христианства» и сел писать.

«Видимо, никакая другая философская школа, – писал он, – окончательно оформившаяся усилиями последнего немецкого гения мысли, не укрепляет нас в догадке, что основной вопрос философии есть вопрос отношения. Имеется в виду, однако, не тот вопрос и не то отношение бытия к сознанию, который ставится марксистами и разрешается в пользу первого, а, собственно, характер отношения мыслителя к предмету, занимающему его мысль. Если манкировать установками вульгарных материалистов, интерес философа к предмету всегда спекулятивен, и, следовательно, философия, по определению, есть наука об отношении к феномену, возбуждающему мысль. С этой позиции нам и предстоит рассмотреть теорию религиозного сознания, которую выдвинул Фейербах.

Несомненно, что сущность любой религии заключается в сущности Бога, именем которого утверждается та или иная этическая доктрина. Если же, по Фейербаху, Бог есть сумма идеальных качеств, чаямая как предикат полного, совершенного существа, то сущность религии (по принципу вычитания) заключается в канонизации тех свойств, которых как раз лишена та или иная раса, вернее, люди той или иной формулы крови, объединенные одной верой. Арабы не воинственны, и поэтому их Бог, прежде всего, военный, в частности, обеспечивающий вечное блаженство тем, кто геройски пал в борьбе за распространение ислама, причем в окружении стольких наложниц, сколько неверных убил герой. Индийцы всегда голодны, наги, всенедовольны, и поэтому их Бог постоянно спит. Наконец, люди белой расы подвержены стяжательству, грубо материалистичны, страдают ксенофобией, поэтому их Бог – блаженный бродяга, витающий в облаках, который отрицает собственность и призывает любить врагов...»

Толкнув дверь лапой, в кабинет вошел важным шагом сенбернар Наполеон; подойдя к письменному столу, он зевнул, медленно растянулся на полу и уставил на хозяина человеческие глаза. Петушков вздохнул, беззлобно выговорил псу за вторжение и уже занес было пальцы над клавиатурой компьютера, как раздался истошный зов: