Что я любил - Сири Хустведт Страница 26

Первая работа представляла собой подобие кукольного домика. Небольшая коробочка, тридцать сантиметров на шестьдесят, со съемной передней стенкой. Если поднять стенку, открывалась комнатка с лестницей, ведущей наверх. На лестничной площадке стояли две вырезанные из картона детские фигурки, а внизу на диване застыли такие же фигуры мужчины и женщины. Перед ними мигал экран телевизора. Пульсирующий эффект создавала крохотная спрятанная лампочка, которая то включалась, то выключалась. Лица мужчины я разобрать не мог, мешали резкие тени, но вот лицо женщины, повернутое к мужу, видно было хорошо и казалось застывшей грубой маской. Все персонажи были выполнены черной тушью в графической манере, напоминавшей комиксы про Дика Трейси, а затем вырезаны и помещены в написанный красками интерьер.

Далее шли три картины, причем каждая следующая была больше предыдущей. Холсты обрамлял тяжелый золоченый багет, как в музее. Сперва мне показалось, что по стилю и колориту они близки к полотнам Фридриха, но потом я понял, что здесь куда сильнее влияние Райдера с его романтическими американскими пейзажами. На первой картине дети были изображены как будто бы с очень большого расстояния. Они только что очнулись от сна в глухом лесу и обнаружили, что родители исчезли. Две крошечные фигурки жались друг к дружке, а высоко в небе зловеще скалилась луна, и в ее холодном свете поблескивали камушки Гензеля. На втором холсте история продолжалась. Это был еще один лесной пейзаж, но теперь Билл прописал подлесок. Спящие дети были едва различимы — всего лишь две тени, лежащие бок о бок на земле. Под иссиня-черным небом в лесную чащу уходила дорожка из хлебных крошек, больше похожих на бородавки. На третьей картине ни Гензеля, ни Гретель не было вовсе, только птицы, пикирующие

/ с высоты за крошками хлеба, да тонкие лучи восхода, пробивающиеся сквозь кроны деревьев.

Чтобы изобразить пряничный домик, Билл отказался от обычных холстов в рамах. Ему понадобился очень большой холст, выкроенный в форме дома. Фигуры детей были написаны отдельно, а потом вырезаны и укреплены на крыше. И детей и домик Билл вылепил размашистыми крупными мазками. Он использовал ослепительно-яркие цвета, куда более яркие, чем на всех предыдущих полотнах. Оголодавшие за время скитаний по лесу дети, ошалев от еды, распластались на крыше. Гензель обеими руками жадно набивал себе рот шоколадом. Билл так и изобразил его, с прижатой к губам ладонью. Гретель, жмурясь от удовольствия, вгрызалась в огромную тянучку. Все сладости, из которых был сложен пряничный домик, казались настоящими. Кое-что Билл написал, но множество коробок, пакетиков и фантики от конфет он просто приклеил по всей поверхности — фасад дома пестрел плитками шоколада "Херши", батончиками "Баунти" и "Кит-Кзт", пачками печенья с повидлом, "Фрутеллы" и пакетиками драже.

Ведьма появлялась только на шестой картине, которая вновь представляла собой холст в форме домика, но на этот раз Билл предпочел приглушенные цвета. Я увидел заставленный грязной посудой стол. Билл выписал хлебные крошки, объедки гамбургера и красные полосы кетчупа на тарелках. Интерьер комнаты был по-американски скучным и непритязательным, но Билл написал его с такой энергией, что мне невольно вспомнился Мане. Как и в комнате родителей Гензеля и Гретель, здесь тоже присутствовал телевизор с рекламой арахисового масла во весь экран. Над детьми, заснувшими с выражением блаженной сытости на оплывших личиках, склонялась старая тетка в грязном бюстгальтере и колготках телесного цвета, сквозь которые видны были примятые волосы на лобке и мягкий раздутый живот. Вялые груди и две жирные складки на талии вызывали омерзение, но при взгляде на ее лицо у зрителя просто стыла кровь. Оно было перекошено от ярости. Толстые стекла очков укрупняли и без того выпученные глаза. Губы, раздвигаясь, обнажали два ряда блестящих металлических коронок. Символический ужас сказки становился реальным и осязаемым. Эта женщина была людоедкой. Она ела детей.

Седьмая часть была совсем иной по форме. Внутрь настоящей железной клетки Билл поместил вырезанную из холста фигуру Гензеля, стоящего на четвереньках. Изображение было плоским. Разглядывая его сквозь прутья, я заметил, что мальчуган значительно прибавил в весе. Одежда стала ему явно тесна, джинсы едва сходились на объемистом животе. На дне клетки валялась настоящая, чисто обглоданная куриная дужка.

На восьмой картине была изображена стоящая перед кухонной плитой Гретель. Вырезанная из плотной бумаги девочка была очень похожа на свое самое первое изображение, только очень округлившееся. Фигура была двусторонней; Билл выписал и спину и лицо, потому что смотреть полагалось и спереди и сзади. Гретель стояла перед настоящей духовкой с открытой дверцей, позволявшей видеть все, что внутри, но обугленных костей там не было. Задняя поверхность печки отсутствовала, и дальше начиналась гладкая стена.

В последней части работы откормленные братик и сестричка выходили из дверного проема, прорезанного в большом — три метра на два — прямоугольном холсте. Но теперь перед нами был не пряничный домик, а классический фермерский дом, непременный атрибут пейзажа любого из тысяч американских пригородов. Колорит напоминал выцветшую цветную фотографию. Билл даже поместил холст в тонкую белую рамочку, какой обыкновенно окантовывают снимки. В руках дети сжимали настоящую веревку. Впереди, где-то в метре от них, находилось трехмерное изображение мужчины в натуральную величину. Присев на одно колено, он цепко держал в руках другой конец веревки и тянул детей к себе, прочь из сказки. У ног его лежал настоящий топор. Для фигуры отца Билл выбрал плотный синий цвет, но поверх синего по всей поверхности скульптуры шли маленькие белые буковки — полный текст сказки "Гензель и Гретель": "Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми; мальчика звали Гензель, а девочку Гретель…"

"Спасительное слово", — подумал я, взглянув на испещренную письменами фигуру дровосека. Сам не знаю, что я тогда имел в виду, просто эта фраза почему-то всплыла в голове. Ночью, после того, как я впервые увидел окончательный вариант "Гензеля и Гретель", мне приснился странный сон, будто я поднимаю руку и вижу проступающие на коже слова. Я не знаю, откуда они, я не могу их прочесть и понимаю только, что среди них есть существительные, потому что они написаны с прописной буквы. Я пытаюсь стереть их, но они не исчезают. Проснувшись, я подумал, что причина всему — фигура дровосека из сказки, но потом в памяти возник образ женщины с кровоточащими письменами на коже и бледно-розовый след имени, проступивший на руке Вайолет. "Гензель и Гретель" — это, прежде всего, история о голоде и изобилии и конечно же о детских страхах, но скелетоподобные дети с картин Билла выкопали из глубин моего спящего сознания совсем иные ассоциации. Написанные с прописной буквы существительные из языка моего детства вдруг переплелись с номерами, которые выжигали на руках узников концлагерей. Из всех моих родственников до клейма с номером дожил только дядя Давид, остальных не стало раньше. В ту ночь я долго лежал рядом с Эрикой и слушал ее дыханье. Прошел час. Я тихонько выскользнул из спальни, порылся в письменном столе и нашел там свадебное фото Давида и Марты. В четыре утра на нашей улице было поразительно тихо. Я вслушивался в громыхание редких грузовиков по Канал-стрит и рассматривал снимок, вглядываясь в элегантное длинное платье Марты и в парадный костюм Давида. Давид был красивее моего отца, но семейное сходство просматривалось, особенно в очертаниях лба и подбородка. У меня сохранилось единственное воспоминание о дяде. Я иду вместе с папой в парк, чтобы встретиться с дядей. Солнце, пробивающееся сквозь толщу листвы, рисует на траве узор из света и тени. Я сосредоточенно разглядываю траву, и вдруг передо мной вырастает дядя Давид. Он подхватывает меня под мышки и поднимает высоко-высоко над головой. Помню восторг от того, что взмываю вверх, а потом лечу вниз, помню восхищение, переполняющее мое сердце. Какой он сильный, какой уверенный! Отец хотел, чтобы он вместе с нами уехал из Германии. Я не помню, чтобы в тот день они повздорили, но точно знаю, что ссор было много, потому что Давид наотрез отказывался покинуть обожаемую родину.