Белые трюфели зимой - Н. Келби Страница 26

— Вы ведь тогда были в Меце, не так ли? — спросил Гамбетта. Эскофье никогда этого не скрывал, но все же был удивлен подобной осведомленностью министра.

— Это было так давно.

— Мне кажется, вам, великому шеф-повару, истинному волшебнику кулинарии, наверняка было невыносимо сложно пережить такой голод. Признайтесь, вам ведь, должно быть, каждую ночь снились пирожные и шампанское?

Эскофье вытаскивал со стоек отобранные бутылки вина, надеясь, что разговор сам собой примет несколько иной оборот. На кухне он никогда не говорил о войне и никогда никому не позволял этого делать. Война закончилась. И хватит.

Гамбетта обнял его за плечи.

— Немногие способны понять красоту и страсть, воплощенные в пище, так, как понимаете это вы. Должно быть, такого человека, как вы, сны о ней вполне могли свести с ума.

Дыхание Гамбетты было горячим, и пахло от него дурно. Эскофье озяб во влажной прохладе винного погреба. Он слегка отстранился от министра и сказал:

— Мне снились сны о Франции. И о детях Франции.

Есть такие вещи, о которых не говорят. Даже Эскофье, сын кузнеца, с детства понимал это. Но Гамбетта, похоже, вовсе не намерен был прекращать затеянный им разговор.

— Ну, разумеется, — сказал он и снова подошел совсем близко к Эскофье. — А все же? Вы ведь наверняка страстно мечтали обо всем этом. — И он обвел рукой стойки с винами — каждая бутылка была словно часть истории Франции: такая же темная, со столь же сложным вкусом и ароматом.

— Ничего, я вполне с такими вещами справлялся.

В тусклом свете свечей Гамбетта казался каким-то удивительно бледным, больше похожим на некое воспоминание, чем на живого человека. Эскофье осторожно взял с полки бутылку «Мутон Ротшильд» и поднес ее к свету, чтобы внимательно осмотреть. В вине было много осадка — его бы надо было сперва хорошенько проветрить и осадить, прежде чем подавать на стол.

Гамбетта взял у него бутылку.

— Можно мне? — Он обследовал пробку, явно пытаясь выяснить, не вытаскивали ли ее раньше, не было ли вино разбавлено или еще как-то подделано. Эскофье отлично понимал, что министр доверяет ему лишь до определенного предела. Подобная подозрительность приводила его в ярость, но он знал: если хотя бы намекнуть, что обращаться с ним подобным образом недопустимо, Гамбетта воспримет это как непростительную дерзость. А уж последствия подобного поступка окажутся и еще более неприятными.

И он, сдержавшись, позволил себе заметить:

— «Ротшильд» — очень приятное вино. Вам наверняка понравится. В нем, по-моему, чувствуется легкий привкус коричневого сахара, шоколада и сушеных слив. А в целом — вкус у него очень богатый и в то же время элегантный. Позвольте мне вам это продемонстрировать. И обратите внимание, какой замечательный цвет.

Эскофье вытащил пробку и стал медленно, очень стараясь оставить осадок на дне, наливать вино в бокал на фоне горящей свечи.

— Удивительный цвет, не правда ли? Драгоценный рубин — вот то единственное, с чем его можно было бы сравнить. На мой взгляд, только рубины столь же прекрасны, вам не кажется?

Гамбетта молча следил за тем, как ловко Эскофье наливает в бокал рубиновое вино — нежно, медленно, осторожно. В пахнущем плесенью холодном воздухе погреба сразу разлился роскошный аромат позднего лета с его перезрелыми вишнями и терпкими яблоками.

— Прелесть, — почти неслышно прошептал Эскофье. — Ах, какая прелесть!

Гамбетта засмеялся.

— Друг мой, а ведь вы лжец! — сказал он отчасти ласково, а отчасти разочарованно. — Вы наливаете вино в бокал так, словно укладываете на шелковые простыни любовницу. И не пытайтесь больше убеждать меня, что сумели навсегда изгнать из своего сердца воспоминания о том ужасном голоде, который вам довелось пережить.

— Мы тогда выслеживали добычу, точно индейцы. Мы разыскивали еду повсюду, — спокойно сказал Эскофье, продолжая осторожно наливать вино. — А потому каждая трапеза, даже самая примитивная, превращалась для нас в пир — и это было самое главное. Колбаса, сардины — не важно. Все, что съедается с должным настроением, дает пищу не только телу, но и душе.

Гамбетта отобрал у Эскофье бутылку.

— Но ведь вы тогда чуть не умерли от голода! Как же вы можете теперь не испытывать гнева, вспоминая об этом?

Разговор явно приобретал изматывающий характер. Теперь Эскофье уже было совершенно ясно: на ужин приглашены немцы. Ксавье нужно непременно отослать домой. Да, конечно, его придется отослать — и это в такой сложный вечер! У них и так постоянно не хватает рук, а сегодня заказаны все столики, причем и для обеда, и для более легкого ужина. К тому же в их бригаде никто, кроме самого Эскофье, не сумеет должным образом заменить настоящего rôtisseur. Однако же он будет должен обслуживать Гамбетту и его гостей. Нет, это просто невозможно! А тут еще Гамбетта вдруг решил поставить под вопрос его, Эскофье, верность Франции…

Эскофье набрал в грудь побольше воздуха, прежде чем отвечать, и сказал так:

— Тогда, конечно, была война. Но и во время войны можно порой получать великие дары. Накануне битвы при Гравелот как раз было Успение, праздник Пресвятой Богородицы, покровительницы Франции. И на обед мы приготовили замечательное блюдо — Lapin à la soubise. Это кролик, тушенный в пюре из карамелизованного лука, приправленного под конец капелькой коньяка. Кушанье имело поистине оглушительный успех.

Одного упоминания о Гравелот было достаточно, чтобы Гамбетта пришел в ярость.

— Вы несете чушь, точно последний глупец! — заявил он и швырнул бутылку «Ротшильда» на пол. — Да этот праздник Успения, день Пресвятой Богородицы, покровительницы Франции, как вы его называете, — как раз и есть корень всех французских проблем.

— Мне очень жаль. Я вовсе не хотел вас обидеть, — сказал Эскофье. Иных слов ему просто на ум не приходило. Он понятия не имел, что это вдруг так взбесило Гамбетту.

— Я считал вас вполне земным человеком. Лишенным наивности. Теперь я вижу, что ошибался.

Гамбетта мерил погреб шагами, то выходя на свет, то скрываясь в глубокой тени. Он был в таком гневе, что вполне мог и совсем уйти, оставив Эскофье возле накрытого стола, на котором выдыхались чудесные вина и застывали роскошные кушанья, к которым никто не успел притронуться.

— Мне чрезвычайно жаль, — снова сказал Эскофье и, опустившись на колени, стал голыми руками подбирать осколки стекла. Разлитое вино впитывалось в его элегантные шерстяные брюки цвета голубиного крыла.

— Вы что, действительно не понимаете?

— Нет, но я искренне хотел бы понять.

Гамбетта, схватив Эскофье за воротник, рывком поставил его на ноги. В своих рабочих туфлях на высокой платформе Эскофье чувствовал себя на мокром полу крайне неустойчиво и чуть не упал навзничь. От этого рывка стеклянные осколки моментально вонзились ему в ладони. Потекла кровь. Но разъяренный Гамбетта ничего не замечал.