Русская красавица - Виктор Ерофеев Страница 26

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ (ПОЛИНЕ НИКАНОРОВНЕ, смягчаясь). Эх ты, сука!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Извини.

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Стерва.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Ну, и что?

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. А ничего! Старая проститутка!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Кто? Я?

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Ты.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Сволочь!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Извини.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Гад!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Извини.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Изверг!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Извини.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Не извиню.

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Нет, извинишь!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Нет.

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Сука!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Не извиню.

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Стерва!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Молчи. Я ж тебя... Я ж тебя стоячей сиськой ухайдакаю!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Такого не бывает.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Бывает!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ (неуверенно). Не бывает.

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА (делает угрожающий жест). Бывает!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Уйди! Убью!!!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Извини.

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Не извиню!

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Витя!

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ. Что Витя?

ПОЛИНА НИКАНОРОВНА. Витя...

ВИКТОР ХАРИТОНЫЧ (смягчаясь). Эх ты, сука!

И как потянулись они друг к другу, пошли на сближение, зашевелилась я на директорском диванчике, давая понять, что очнулась и сознательно присутствую при их внутренних испражнениях, так они уставились на меня и видят, что я оживаю, а Полина Никаноровна, довольная моим выздоровлением по собственным причинам, объясняет Виктору Харитонычу, что, мол, напрасно он волновался и ничего они не переборщили, а поступили согласно расписанию, и Виктор Харитоныч тоже подтянулся и стал выглядеть молодцом, а я говорю слабым голосом, что хочу отправиться восвояси, а они не перечат и смотрят на меня радостно, как на свершившийся факт, и Виктор Харитоныч совсем успокаивается и с Полиной больше не бранится, а очень галантно с ней разговаривает и очень собою доволен, потому что все идет согласно расписанию, никаких уклонов и перегибов, а я облизываю засохшие губы, и волком гляжу на Полину, и говорю, что, может быть, она нас оставит и что мне хотелось бы тет-а-тет с Виктором Харитонычем, но Виктор Харитоныч смущается от моей просьбы и, ссылаясь на поздний час, предлагает найти для меня машину и транспортировать по месту жительства, и сам прячется за Полину, а Полина смотрит на меня, как на раздавленное животное, с некоторой брезгливостью, а я лежу, ослабевшая от потери сознания, и плохо соображаю, однако знаю, что Виктор Харитоныч, в сущности, неплохой человек и что был вынужден, а она бы - сама, и даже больше! то есть даже бы убила, но он тоже доволен, потому что все прошло как по маслу, ну, я встала, оправилась и, не сказав им худого слова, вышла, ловя такси, а на улице теплый дождь, вечер, народ прогуливается почти что счастливый, и, оглядевшись по сторонам, подходит ко мне незаметной походкой Станислав Альбертович, скрывавшийся где-нибудь в магазине или под аркой, где перекупщики почтовых марок свили гнездо, подходит, прикрывшись черным зонтом, и предлагает вступить в выяснение отношений, а память моя чувствует, что он говорил обо мне компрометирующие речи и даже махал кулаком, что ему не совсем шло как человеку врачебной профессии, а он все просит его не то чтобы понять, но выслушать, и намекает, что меня дождался, потому что все-таки не очень это трусливое дело дождаться меня и предложить взять под руку и отвести домой, когда тень нависла надо мною и мне плохо, и даже покачивает, а он объясняет, что попал в исключительные обстоятельства и просит его понять, а если не понять, то, по крайней мере, отметить его беспокойство, и я ничего не возражаю, но только мне не до него, чувствую, что наступают решительные перемены и, как сказал Виктор Харитоныч, судьбоносные дни, а куда мне прикажете ехать, не к дедуле же, который, однако, исчез в этом дожде, и куда мне деться, и я не слушаю разговора Станислава Альбертовича, а сажусь в такси и называю свой адрес, оставляя Флавицкого под черным зонтом на скользкой брусчатке, на полуслове его признаний, а что мне они, да я не против, только он не поможет, но кто же заступится? Вот что меня занимало, пока я ехала через город, слабея и оживая, то в поту, то в ознобе, потому что сколько времени провела в беспамятстве, не помню, и где оно началось, затрудняюсь сказать, да и кончилось ли? Потому что навалилось на меня чувство беспамятства от мысли, что меня ненавидят, так как с ненавистью жить - дело новое, нет, конечно, бывало и раньше, но чтобы все вместе и аплодировали, когда я падала в обморок, и Нина Чиж раздавала всем ванильные трубочки, а мне не дала, только куда я еду? И все-таки я ехала домой, потому что с дедулей, Тихоном Макаровичем, хотела в первую голову разобраться и понять, куда все клонится, а уже потом хлопнуть дверью, но думать пока не хотелось, потому что от неожиданности очень устала, и руки не слушались, а в мозгу звон и странные крики доносятся, и почему они меня на свидание позвали, понимаю, но все-таки могли бы предупредить по-хорошему, а то получилось неловко, неподготовленно, ну, позвал бы меня Виктор Харитоныч и сказал бы, что мы тебя пожурим и уволим, а ты порыдай и пострадай у всех на глазах, как положено, - пожалуйста, я готова, я бы порыдала и тут же призналась, но они не хотели даже выслушать, а сразу закричали со всех сторон, и полезли незнакомые лица, и даже этот самый генерал, как будто у меня с ним были дела, а ведь ничего не было, и он обожал позу собачьей покорности, и мне бы ему объяснить ситуацию, только б добраться до дома, и тут отмечаю, впервые все как-то нетвердо и шатко, и отделить невозможно такси от обиды, шепот закройщиков от собственных рук и волос, и отказалась я решать этот серьезный вопрос, эти выдумки генеральского сорта, а приехала к дедуле, отперла дверь и думаю: вот сейчас напоследок ему задам, а он стоит на кухне, при плите, в фартуке в красный горошек и жарит треску, а как увидел меня, весь обрадовался и ко мне, а я ему сухо отвечаю, что этих нежностей не понимаю, а что лучше поменьше бы он радовался, потому что все-таки родственник, а он мне на это, что радуется не понапрасну, а рад меня видеть живой и здоровой, значит, подтвердились его прогнозы и вышло по его велению, а то он было несколько приуныл, потому как час поздний, а я все не шла и не шла, а я ему говорю - что же ты меня оставил? и какие еще прогнозы? а он мне отвечает, что давай лучше, Ируня, выпьем на радостях, и лезет в холодильник, и вынимает поллитру кубанской с винтом, и ставит на стол, а на столе закуска - огурчики-помидорчики, шпроты, сервелат, и треска шипит на плите, я ему говорю, ты в своем умишке, старый хрен? какая радость? меня отсюда вышибают со страшной силой, и я лечу вверх тормашками в свою глубинку куковать, а он мне на это: стоит ли печалиться? разве в этом счастье? ведь все обошлось по-хорошему! - Ничего себе! - Милая моя, отвечает, будто я жизни не знаю, а я тоже будто не знаю! только мы по-разному знаем, и он всяческий пессимизм разводит, и глядит на меня то с дрожью, то с уважением, и намекает, что, мол, в курсе последних событий и причина некролога ему прояснилась, и в свете такого прояснения странно ему меня видеть в печали, а я говорю: что же мне радоваться, коли мой дедуля меня так отменно закладывает, а он удивляется: это я-то тебя закладывал, когда я тебя каждым словом своим выгораживал! - а я ему: а чего же ты, старая дрянь, заранее мне ничего не сказал? хотя бы с утра, чтобы я приготовилась и немного иначе явилась, хотя бы без бус и не в Ксюшином платье, а как-нибудь, как монашенка, а он говорит: так нужно было! - кому? - как кому?! - не понимаю его, продолжаю выпытывать: почему сделал подлость? - он не понимает, говорит, что от всего сердца, и сразу потребовал огородить меня от посягательств, на том и сторговались, потому и пошел, потому все так славно и кончилось, хотя, говорит, я заметно поотстал от современной жизни и не могу в толк взять, почто тебе такая поблажка вышла, и не все слова понимал, хотя и старался, а я говорю: почему же ты выступил?! - а он: а как же мне не выступить, если я сознательный человек и жить-поживать хочу, не желая тебе зла, а докладик-то, говорит, я в сортир спустил, как тебе нравится? - не нравится, говорю, - а зря, отвечает, там были похлеще формулировочки, пообиднее, и мне не понравилось, я, значит, подумал-подумал и в канализацию спускаю сегодня утром, а сам дурачком обернулся, ну вроде как маразматик, а для большего веса медали и значки надел, чтобы знали, что и я - человек! - Плевать они хотели на твои ржавые медали! говорю я. - Ты мне объясни, почему полез выступать, а меня заранее не уведомил? - Ну, говорит, ничего ты не понимаешь, давай лучше выпьем - ну, думаю, выпьет, расскажет, - а сама думаю: он меня, говорит, не закладывал, а сам что говорил! про какую-то лужу крови! а? это не закладывал?! - он говорит: про лужу со страху присочинил, а то они все на меня смотрят и ждут, а я говорю какие-то легкие частности, еще, чего доброго, рассерчают на меня за нарушение пакта, и оба пострадаем, а так, мол, пожалуйста, приезжай, когда хочешь, они понаблюдают годик-другой, а потом надоест, примелькаешься, а то, что тебя с работы уволили... - как уволили?! - а то как же? - нет, говорю, я не в курсе, я со слабостью и дурнотою боролась, ну, вот, говорит, малахольная, а еще пускаешься в разные приключения, не зря я тебя не хотел брать к себе, а ты клялась здоровьем родителей, так и знал, худо кончится дело, вот и кончилось, хотя ты, конечно, высоко взлетела, если правда все это про Владимира Сергеевича, который, доложу тебе, однажды мне руку пожал на слете ударников, когда я был еще необразованным человеком и не знал, как измерить градусником температуру тела и раздавил его в койке, попав от перевыполнения плана в больницу, а когда выздоровел, узнаю, что я норму ста пятидесяти негритянских землекопов один выполнил, вот и надорвался, а все шумят от восторга, выступают на митинге, одобряют договор между Молотовым и Риббентропом, а как поздравлять стали, Владимир Сергеевич тоже мне руку пожал как почетный гость, а ты, стало быть, тоже его знала...