Жемчужная Тень - Мюриэл Спарк Страница 26

© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.

Когда на открытом окне при легком дуновении ветра вздрагивает занавеска, я всегда вспоминаю тонкие белые занавески из превосходной кисеи в спальне миссис Ван дер Мерве. Те занавески, что висели там изначально и были натянуты так небрежно, что как-то вечером, три года назад, двенадцатилетний негритенок смог подсмотреть в просвет, как миссис Ван дер Мерве кормит грудью младенца, и, будучи пойман на месте преступления, был застрелен ее мужем Дженни, те занавески я не застала. Потом их заменили новыми, более тонкой выделки; к этому времени мужу Ван дер Мерве еще оставалось сидеть пять лет, а сама она сильно переменилась.

Она перестала сутулиться и уже ничем не напоминала себя прежнюю — долговязую, вечно чем-то недовольную жену мелкого собственника; очистила двор от старых канистр из-под бензина, и это было только начало; она превратилась в большой маяк, рассеивающий лучи доброго света, которые иным казались не знаком, предупреждающим о том, что на пути рифы, но приглашением в дом. Она накупила посуду из лучшего фарфора, перестала запихивать в чулок фунтовые купюры, изменила имя с Сонджи на Соню и вообще всячески наслаждалась жизнью.

Это была территория, где нельзя искупаться без риска подхватить какой-нибудь микроб, который отравит твой организм на всю оставшуюся жизнь; где до шести вечера нельзя выйти на улицу, не получив солнечного удара; еще в этих отдаленных местах, где белых совсем немного, да и те в основном бедняки, молодой незамужней даме лучше не держать дома кошку, потому что однажды эту кошку поймают и аккуратно обреют местные холостяки из белых — просто для того, чтобы позабавиться; высокие травы здесь опасны своими змеями, а полы в домах — скорпионами. Белые цепляются за любое слово; Природа с фанатической серьезностью ловит едва слышные шаги. Медсестры-англичанки, попадая сюда, с удивлением узнают, что, стоит оказаться за ужином рядом с мужчиной и затеять с ним светский разговор — например, попросить рассказать о себе, — как он воспримет это за откровенное заигрывание и уже на следующий день после завтрака заявится, чтобы заняться любовью; это было место, где ветерок поднимается только в сезон дождей, а занавески на окне не пошевелятся, если вскоре не поднимется буря.

Медсестрам-англичанкам часто советовали перевестись в другое место.

— На севере гораздо лучше. Города, жизнь. Цивилизация, магазины. Гораздо прохладнее — недаром на севере большие люди живут. Бега.

— Вам понравится на востоке — там апельсиновые рощи. Много зелени, огромные долины. Охота.

— Ну зачем посылать медсестер в это гнилое место? Вам бы лучше найти здоровое место.

Кое-кто из медсестер уезжал из Форт-Бейта. Но тем из нас, кто имел дело с тропическими болезнями, приходилось оставаться, потому что наша клиника, крупнейшая во всей колонии, была одновременно научным центром по исследованию тропических болезней. Те из нас, кто был вынужден остаться, бывало, говорили друг другу: «Разве здесь не славно? Куча слуг. Дешевая выпивка. Птицы, звери, цветы».

Кое-какие дивные дива в этом краю действительно имелись. Я так и не свыклась с местными красками — яркими, как в фильмах о путешествиях, но, конечно, не в засушливый сезон, когда пыль делает все окружающее на редкость реальным. Пыль толстым слоем лежит на большом дворе позади клиники, где аборигены стоят у забора или сидят на корточках, перекрикиваются или смеются — а впрочем, разницы нет, — готовят и едят, в ожидании процедур, или результатов рентгеновских анализов, или рентгеновского анализа какого-нибудь дальнего родственника. От них исходит едкий запах, и они поднимают клубы пыли. Воспаленные чеки малышей всегда усижены мухами, но, несмотря на это, привязанные к спинам матерей, они спят, а когда просыпаются и начинают плакать, женщины кормят их грудью.

Для белых бедняков Форт-Бейта и его окрестностей в клинике имеется отдельная приемная, где они едят принесенную с собой пищу или сидят в долгом молчании, прерывающемся порой перебранкой где-нибудь в углу. Оставшаяся часть форт-бейтского общества клинику не посещает.

В эту оставшуюся часть входят аптекарь, священник, ветеринар-хирург, полицейский и их семьи. В своем узком кругу они ведут скромную жизнь провинциалов и с белыми бедняками — мелкими фермерами — общаются только по делу. Им не терпится занять чем-нибудь персонал клиники, который в основном проводит свободное время где-то еще — далеко отсюда, отправляясь машинами на выходные в столицу, на север, или на одну из больших плотин, где можно сойти за моряка. Но случается, для разнообразия медсестры и сотрудники клиники проводят вечер в деревне, в гостях у аптекаря, священника, ветеринара или в полицейском участке.

Именно в этом обществе и оказалась Соня Ван дер Мерве, когда ее муж уже три года как сидел в тюрьме. История, связанная с его приговором, вызвала определенные толки, ибо все считали, что он зашел в своем гневе слишком далеко, такие вещи подрывают престиж колонии в глазах Уайтхолла. Но самой Соне никто лыка в строку не ставил, и главная трудность, с которой ей пришлось столкнуться в своих попытках сблизиться с ветеринаром, аптекарем и священником, заключалась в том, что раньше ей в этой компании бывать не приходилось.

Ферма семейства Ван дер Мерве находилась в нескольких милях от Форт-Бейта. Это была одна из очень немногих ферм в этом районе, основанном благодаря шахтам, в последнее время не работающим. Семья жила трудовой жизнью африканеров, переселенцев — перекати-поле, приехавших сюда из метрополии. Не думаю, что Соне когда-либо приходило в голову, что ежедневный распорядок ее дня, состоявший из подъема, умывания в лохани подле дома, выпечки хлеба, готовки скудной пищи для детей, покрикивания на аборигенов и возвращения вечером на перину, где ждал Дженни, может измениться. Единственным ее развлечением была пасхальная неделя, когда на богослужения в голландской реформистской церкви со всей округи съезжались африканеры в своих крытых фургонах.

До тех пор пока не появился один адвокат, чтобы уладить какое-то дело между фермой и Земельным банком, она и понятия не имела, что может распоряжаться наследством, оставленным ей отцом, ибо всегда считала, что реальную стоимость имеют только те фунтовые банкноты, что она держала в чулке; ее отец никогда не тратил деньги на то, что можно потрогать руками, всегда только вкладывал, и Соня думала, что деньги, которые он относит в банк, — нечто вроде дани людям из банка, каковую патриархальные фермеры вроде ее отца должны уплачивать согласно строгим этическим установлениям голландской реформистской церкви. Теперь она поняла, что владеет некоторым состоянием, и разгневалась на мужа за то, что он раньше не объяснил ей этого. Она написала ему письмо, и составить его было непросто. Я видела его окончательный вариант, по поводу которого она собрала специальное совещание медсестер клиники. Мы безжалостно оставили все как есть, да вряд ли особенно и вчитывались в текст. Помню, в тот вечер мы сильно засиделись, рассуждая об открывающихся перед ней возможностях — собственный теннисный корт, две ванные комнаты, спальня в черно-белых тонах, — представлявшихся тогда лишь слабым мерцанием в конце тоннеля. В любом случае нам вряд ли удалось бы отговорить ее от этой затеи. Позже это письмо удостоилось нескольких строчек в местной газете в качестве дополнительной улики в деле Дженни. Вот оно: