Условно пригодные - Питер Хег Страница 26

Я не стал ни на чем настаивать – не хотелось его слишком волновать. Но все-таки мне кажется, он стал стараться. Как и в тот раз, когда закрасил фон своей картинки.

Но, видимо, этого было недостаточно – Флаэ Биль был красным как рак, когда влетел в класс. В руках у него была стопка проверенных тетрадей, он швырнул их на стол и схватил ту, что лежала сверху. Потом он подошел к нашему столу.

Его должны были предупредить о том, что от Августа надо держаться на безопасном расстоянии, но он был так зол, что позабыл про все на свете.

– Свинство, – прокричал он. Он задыхался.

Он ударил Августа тетрадью, справа налево, так что голова Августа отклонилась налево, а потом с другой стороны, так что она снова отлетела назад,- и так продолжалось какое-то время. Он никогда не касался учеников, а бил их принадлежащими им тетрадями, где отсутствовал порядок.

Его удары нельзя было сравнить с ударами Биля или Карин Эре. Однако они были действенными, потому что тетрадь как будто удлиняла его руку. При этом унижение казалось большим, поскольку он не желал прикасаться к тебе.

Потом он швырнул тетрадь на пол.

Впервые за все время, пока Август находился в школе, его били. Когда тетрадь коснулась пола, он мгновенно вскочил.

Есть люди, которые никогда не смогут привыкнуть к тому, что их бьют. Это может и не быть связано с тем, где ты вырос: в детском доме или в семье. В большей степени это связано с тем, получал ли ты подзатыльники с раннего детства и пришел ли к выводу, что лучшая стратегия – относиться к ним как к тому, что надо пережить и забыть.

Август тоже никогда не сможет привыкнуть к этому, я это и раньше знал. Когда Флаэ Биль ударил его в первый раз, он отключился, голова моталась из стороны в сторону, но тело окоченело. Тогда я подобрался к нему сзади – я понимал, что сейчас произойдет.

Он потянулся к пальцам Флаэ, рука которого повисла в воздухе, после того как он бросил тетрадь. Август ухватился за два крайних на левой руке, но не успел сломать их. Я закрыл ладонями его глаза и рванул его к себе. Он не произнес ни звука, он был твердым, словно кусок дерева. Потом я посадил его на стул. Флаэ стоял, разглядывая свои пальцы,- он так и не успел осознать, что случилось.

После этого урок закончился. Флаэ выбежал из класса, и ничего из ряда вон выходящего в этом не было. Вряд ли он отправился в кабинет директора докладывать о том, что случилось, – Август был новеньким, Флаэ должен был понимать, что сам виноват. Но дело было в его повышенной чувствительности – из-за нее он и убежал.

Я вывел Августа в коридор, там было пусто, во всех других классах шли уроки. Я пустил его гулять вдоль стен, как он привык.

– Ты перестал есть,- сказал я.

Я уже давно заметил это, но ничего раньше не говорил.

– Я здесь с испытательным сроком,- сказал он.- В этой школе. У меня здесь испытание. Я не выдержу.

Прежде об этом никто не говорил.

Я спросил его, какой у него испытательный срок.

– Они не сказали,- ответил он.- Они приняли какое-то решение, так они сказали. Но не сказали, какое именно.

Мы не разговаривали две недели, я чувствовал, что надо использовать каждую минуту, пока в коридоре никого нет. Я спросил его, а что они говорили о том, для чего все это. Что он должен делать?

– Должен стараться,- сказал он.- Они сказали, что это испытательный срок. Будет возможность показать, что я могу стать лучше.

– Куда тебя отправят, если ничего не получится? – спросил я.

– Назад в Сандбьерггорд.

Других вопросов я задать не успел. За нами пришла новая женщина-инспектор и отвела нас в церковь. Должно быть, ее попросил об этом Флаэ Биль.

За две недели до этого в отделении для девочек освободили одну комнату, в ней до этого хранили свои вещи рабочие. Через несколько дней приехала она. Ее представили во время утреннего пения псалмов. Нам сообщили, что она среди прочего будет временно присматривать за отделением девочек в жилом корпусе, подобно тому как Флаккедам присматривает за мальчиками. В первый раз прозвучало, что наблюдение Флаккедама является временным.

Больше ничего сказано не было.

Церковь находилась позади парка.

Когда мы пробирались к свои местам, к нам подошла Катарина – неожиданно она оказалась рядом с Августом. Она наклонилась за его спиной и засунула что-то в мой карман. Это было письмо. Я бы не стал сразу читать его, но уже несколько дней от нее ничего не было, к тому же среди такой толпы я чувствовал себя в безопасности, и я тут же развернул его. Оно было совсем коротким, она спрашивала о прогрессивных матрицах Равена.

Я поднял на нее взгляд.

– Августа сюда перевели с испытательным сроком,- сказал я.- Он не знает, на какое время, он не знает, что они про него решили, ему это не выдержать, с каждым днем все хуже и хуже, что можно сделать?

– Надо раздобыть его личное дело,- ответила она.

Мы стояли вплотную друг к другу, зажатые толпой, надеясь, что никто ничего не заметит.

– Если они приняли какое-то решение, то там это должно быть записано,- сказала она.

Как только она это произнесла, рядом мгновенно оказался Фредхой.

Это мне надо было быть начеку, ведь я один по-настоящему знал его. Но я потерял бдительность, а он всегда был очень быстрым, невидимым и всегда мгновенно оказывался на месте происшествия.

Он выхватил у меня письмо. Потом взял нас с Катариной, посадил на разные скамьи и привел Августа. Он не подошел к нему спереди, он обошел его и, подобравшись сзади, зажал кисти его рук, а потом отвел его к ряду скамеек прямо передо мной и усадил рядом с собой. Никто ничего не заметил, все было тихо, спокойно и обыденно, как будто он просто показывал ученикам, где им следует сидеть.

Он мог бы сразу же вывести нас из церкви, но он этого не сделал. Вместо этого нас посадили на скамейки, и служба началась так, как будто ничего не случилось.

А мы сидели, прекрасно понимая, что теперь все кончено.

Фредхой знал, что теперь он устроит нам Сумерки Богов. И тем не менее у него хватило сил вести себя так, как будто ничего не случилось, чтобы могло начаться богослужение. Хватило сил, чтобы сделать эту многозначительную паузу.

Теперь можно было сидеть, разглядывая остальных. Можно было думать о том, что если бы ты уважал правила школы и оправдал то доверие, которое тебе было оказано, то ты бы теперь спокойно пел вместе со всеми. Можно было бы по-прежнему находиться на границе, а не быть, как теперь, конченым человеком.

Так можно было думать. Для того-то и была задумана эта пауза.

Была еще и другая причина. Они никуда не торопились: ведь беда уже произошла, и виновные были найдены. А теперь по отношению к нам накопились такой страшный гнев и такая сильная ненависть, что можно было и подождать. Гнев этот не был гневом Фредхоя и даже не был гневом Биля. Они, несмотря ни на что, были людьми и могли забывать – тому имелось несколько примеров. Это был совсем другой гнев. Это был гнев самой школы, он страшнее человеческого. Школа ничего не забывала, она будет помнить до скончания века.