Подросток Савенко - Эдуард Лимонов Страница 26

«Хуй ты собьешь Бокарева с его миллиона», — думает Эди.

Раньше у Бокарева была совсем другая идея разбогатеть — он мечтал организовать гигантскую сеть по производству и продаже экзаменационных шпаргалок размером всего с небольшую фотографическую карточку каждая, шпаргалки должны были принести Бокареву миллион.

Такие шпаргалки существовали и до Бокарева. Эди-бэби сам видел фотошпаргалки по математике — мелкие-премелкие цифры основных математических формул густо испещряли всю поверхность. Такие шпаргалки можно было купить, если захотеть, по любому предмету.

Но Бокарев захотел придать всему делу производства и продажи фотошпаргалок промышленный размах. Он мечтал об обширных штатах фотографов, наводняющих миллионами фотошпаргалок всю страну, от Лиепаи на западе до Владивостока на востоке, от Северного полярного круга на севере до города Кушки на юге. Вдохновение блистало во взоре Бокарева, когда он говорил о своей идее. Тысячи малолеток, организованные в дисциплинированные торговые отряды, должны были продавать его фотошпаргалки вблизи всех школ, университетов и технических учебных заведений Союза Советских Социалистических Республик. Вся эта орда разноплеменных фотографов и малолеток должна была в течение года наполнить карманы Бокарева миллионами рублей.

На деле все оказалось не так просто, как в бокаревских вдохновенных вычислениях. Едва начавши организовывать свою империю, Бокарев столкнулся с рядом неразрешимых трудностей, главной из которых было то обстоятельство, что запланированное количество студентов и школьников не хотело покупать бокаревские шпаргалки. Одни в шпаргалки вообще не верили, другие делали свои собственные, не фотографические, но шпаргалки. На бумаге все было гладко — расход, количество учащихся в СССР, приход, цена шпаргалки 10 рублей — за десять рублей получай все знания по данному предмету. Беда была в том, что никто не хотел получать. Единицы хотели.

Теперь у Бокарева новая идея. Уже с полгода Бокарев работает над «системой». Он каждый день бывает на ипподроме и записывает данные — какая лошадь в каком заезде пришла первой. Потом эти данные Бокарев старательно систематизирует, наморщив свой лоб Сократа. У Бокарева необыкновенно мощный лоб, это правда, и его лоб действительно напоминает сократовский. Эди-бэби только сомневается, всегда ли такая вместительная черепная коробка, такой прекрасный вздувшийся лоб мыслителя несет в себе предполагаемое содержание.

Бокарев неустанно работает над своей системой и утверждает, что очень скоро он ее закончит. Тогда он и сделает свой миллион. Почему именно миллион, Бокарев и сам не знает. Очевидно, его впечатляют целых шесть нулей, следующих непосредственно за единицей.

Пока же Бокарев все еще учится на четвертом курсе своего Политехнического института и ходит в ужасающе рваных башмаках, экономя все свои деньги, мизерную стипендию, на ипподромные расходы, на покупку скаковых брошюрок и трамвайные билеты — ипподром не близко.

Общество на скамейках под липами принимает Бокарева из чистейшего провинциального снобизма — какой-никакой, ободранный, но все-таки студент. Не говоря уже о Сане, и Кот и Лева получают раз в десять больше денег на своем заводе, чем бокаревская стипендия, и еще приворовывают.

Другая причина, почему ребята позволяют Бокареву сидеть с ними целые вечера, — Бокарев любит и умеет трепаться, говорить он может о чем угодно, в этом искусстве у него есть только один соперник — Славка Цыган. Но треп Цыгана окрашен в мечтательно-романтические тона и имеет всегда ресторанно-географический привкус. Треп же Бокарева отдает математическим, цифровым романтизмом. Конек Бокарева — организация, расчеты, сметы и чертежи, его треп более современен, чем треп другого Славки, чувствует Эди-бэби. И хотя Эди, как и другие ребята, не верит в то, что Бокарев когда-нибудь заработает миллион, и высмеивает его дурацкие идеи, все же иной раз Эди-бэби и сомневается. «А вдруг!» — думает он.

Бесспорно также и то, что если сейчас Бокарев рад каждому куску, который ему удается съесть бесплатно, и живет с дедом и бабкой в двенадцатиметровой комнатке, то через год с лишним Бокарев уже будет инженером. А ребята не будут.

Эди-бэби, как и ребята, не хочет быть инженером, хотя, как признают и отец, и мать, и соседи, и все, кто его знает, — у него хорошие мозги. Он не хочет. У него нет никакого желания пять лет учить скучнейшие математику, физику, сопротивление материалов и другие «черные» науки. Эди-бэби ненавидит математику Он любит даты.

Хотя Эди уже ничего не выписывает в тетрадки, у него до сих пор осталась восторженная любовь к истории, и, когда учительница истории, рыжая здоровенная женщина по кличке Швабра, хочет отвести душу от мэканья и бэканья нормальных учеников, она, даже не вызывая Эди к доске, просто заводит с ним беседу, скажем, об одиннадцатом веке в Европе.

— Что происходило в одиннадцатом веке в Европе, Савэнко? — говорит Швабра, упирая на букву «э», и весь класс облегченно вздыхает.

Ясно, что теперь не будет никаких вызовов к доске, а Швабра и Эди-бэби будут, перебивая и дополняя друг друга, до конца урока орать восторженно о европейских событиях темного одиннадцатого века, о которых даже студентам университетов мало что требуется знать по программе. Единственная пятерка у Эди в табеле — по истории, хотя формально Швабра никогда не вызывает его к доске. Так, наверное, математических вундеркиндов не утруждают обыкновенными арифметическими задачами. Эди-бэби вундеркинд исторический.