Легкие миры - Татьяна Толстая Страница 26

– Тогда приходите за черникой, мы вам дадим ее даром, вам только собрать. У нас такой большой урожай, девать некуда.

На чернику я была согласна. Взяла корзинку и пошла – в обход, по полям, далеко. Между нашими домами расстояние было – не более ста пятидесяти метров, но метров лесных, чащобных. Чаща, разделявшая меня с соседями, была совершенно непроходима. Волк и Красная Шапочка, выйдя с двух сторон навстречу друг другу, шансов встретиться не имели.

Я поискала глазами чернику, но не увидела ничего. Хозяйка отвела меня к какому-то вольеру, – в московском зоопарке в такой клетке обязательно сидит кто-то нахохлившийся, со сложным латинским именем.

– Приходится держать ягоды под сеткой – птицы склевывают, – пожаловалась она.

Я ступила в вольер. Высоко над головой с верхних веток кустов свисали, действительно, ягоды, но не черники, а, на наш глаз, голубики. Чтобы собирать ее, нужно было встать на цыпочки и высоко поднимать руки. Солнце слепило глаза. Птицы в отчаянии ходили по сетчатой крыше и ничего не могли поделать. Меня хватило ненадолго. Набрав маленькую коробочку, я бросила это дело и пошла себе. Хозяйка окончательно поняла, что я дебилка, и тщательно скрыла это особым выражением лица. Слава богу. Я свободна! Под навесом за столом сидел маленький чернокожий мальчик с испуганным и несчастным личиком. Хозяин что-то назидательно говорил ребенку.

– Мы усыновили его, – хозяйка ткнула в его сторону пальцем. – Поздоровайся!

Мальчик торопливо привстал и кивнул.

– Без нас он жил плохо, но у нас ему хорошо, – сказал хозяин. И повернулся к ребенку, доканчивая нравоучение: – Как поработал, так и поел!

Полями, в обход я пошла домой. Ничего не случилось, но, как это всегда бывает с интровертами, я чувствовала, что в моей душе натоптано. И птицы эти тоже… Дорога свернула в лес, где сквозь деревья просвечивали пустые, проросшие как зерна, дома.

– Нора, – сказала я пустому дому в пустом лесу. – Нора, он жил плохо, но у них ему хорошо!

Но она смотрела куда-то далеко, да и вообще она была уже почти не здесь.

* * *

Я работала в маленьком колледже далеко от дома, на севере. Два дня в неделю – в понедельник и в среду – я должна была учить студентов писать рассказы, – мы сразу говорили студентам, что научить этому нельзя, но они только криво усмехались: считали, что взрослые врут. Сами-то, вон, умеют.

Мало кто из них особо старался, но меня не это раздражало. Хуже было то, что они совсем не умели читать и не хотели понимать, как это делается. И что вообще написано в тексте.

Задаю прочесть пятистраничный рассказ. Хемингуэя там. Или Сэлинджера.

– Так, Стивен, расскажи, пожалуйста, о чем это был рассказ?

– Я не знаю. Он мне не понравился.

– Замечательно, твое мнение страшно ценно для нас всех. Расскажи же нам, что именно тебе не понравилось.

– Мне не понравилось, что герой изменяет жене. Это плохо и аморально. Я не люблю читать такое.

– Скажи мне, Стивен, а люди вообще изменяют друг другу?

– Да.

– Почему бы не написать об этом рассказ?

– Изменять – это плохо и ничему нас не учит.

– Ты считаешь, что литература должна учить?.. Богатая, но спорная мысль! Обоснуй свою точку зрения.

Мне совершенно наплевать, что скажет Стивен, моя задача – не дать этому хитрожопому сопляку, всю ночь курившему анашу (пахнет до сих пор) и только что подрезавшему меня на своем «Порше» и занявшему мое место на парковке, объегорить меня и скрыть тот факт, что он рассказа не читал. Спросил в коридоре у своей телки: про что рассказ-то? – а она ему: да там один чел своей бабе рога наставил; – а; и вот уж он готов к ответу. «Не объедешь ты меня на кривой козе, – думаю я. – Замучаю и припру к стене».

Тут ведь еще какая сложность. Если вот так вот простодушно разоблачить студента и поставить ему двойку за то, что не готов к уроку, так он в конце семестра отомстит. Все они в последний день занятий получают особые разлинованные листы из деканата с наводящими вопросами. Садятся и, усердно изогнув непривыкшие к перу руки, печатными буквами выводят кляузы на преподавателя. «Профессор плохо заинтересовал меня». «Не создал занимательной атмосферы». «Мне не нравится его расцветка галстука». «Поставил двойки и тройки, но за что – не объяснил. Я был разочарован».

Поэтому преподаватель должен так аккуратно довести до сознания студента тот факт, что он ленивая скотина (если он хочет донести тот факт, что он ленивая скотина), чтобы тот и сам вынужден был это признать, и товарищи могли подтвердить это. Всякая там искренность, указание на идеалы, призывы к совести, высокие примеры и прочая пафосная хрень, столь любимая на нашей родине, здесь совершенно не работает. Тут нужно непрерывно развлекать коллектив и одновременно дать почувствовать каждому студенту, что вот именно он тут самый главный, предмет моей пристальной заботы. Но никакого панибратства. Никакой грубой лести. Если преподаватель хочет подольститься к студенту и поставит ему завышенную отметку в расчете на хороший отзыв, то студент исполнится презрением и все равно напакостит профессору в своем последнем слове.

Еще желателен отказ от собственного интеллекта: интеллект раздражает. И словарь попроще, а то они уже жаловались, что я употребляю непонятные им слова. Плюс, конечно, система Станиславского, помноженная на густую хлестаковщину.

Опытный преподаватель знает: студента не надо учить. Надо создать у него ощущение, что он научился.

Преподаватель из меня оказался плохой, а вот это вот психологическое мошенничество и адаптированная к местным условиям клоунада удались мне на славу. После того как я отучила студентов в первый год – тупо, честно, старательно, выкладываясь, – они понаставили мне двоек и понаписали кучу отрицательных отзывов. Профессора, мои приятели, любили меня и страшно расстроились.

– Понятно, что ты иностранка, Татьяна, и у тебя нет нашего опыта. Давай мы с тобой займемся отдельно, проведем тренировки, попробуем что-то исправить.

– Не надо, я сама.

– Но если ты на следующий год покажешь опять плохие результаты, тебя уволят! А мы не хотим с тобой расставаться!

А я не хочу расставаться со своим домом, подумала я. Мне нужна эта работа, и она у меня будет. И если надо будет встать на четвереньки и лаять – я встану и буду лаять. Потому что я люблю свой дом, а он любит меня.

На следующий год все студенты поставили мне высшие отметки. Приятели смотрели на меня как на Ури Геллера, заставившего тикать часы без часового механизма.

– Но как тебе это удалось?! За один семестр? В истории колледжа такого не было! Что ты сделала?

– Не знаю, – врала я, нагло глядя в их честные глаза левых интеллектуалов. Не могла же я признаться, что я встала на четвереньки и лаяла ради любви.

* * *