Таков ад. Новые расследования старца Аверьяна - Владимир Микушевич Страница 26

— Ничего другого вы не едите?

— Не ем. Водички не угодно ли? (Валерий придвинул к Аверьяну жестяную кружку.) Правда, вода всё ещё водопроводная. Воду из Таитянки пить невозможно. Речка загажена. Я пытаюсь выкопать колодец, но до воды никак не доберусь. Ах, как Володь мне нужен! Володь Перекатов… Он бы показал мне, где копать. Но Волода не позовёшь. Вы лучше меня знаете, кто его к себе забрал. Поганкам он тоже нужен. Ну да я здесь надолго не задержусь. В рай переселяюсь, на что и прошу вашего благословения.

— Извольте, но насчет рая решаю не я. Могу только молиться о том, чтобы вы туда попали.

— Об этом я и прошу вас. Без вашей молитвы, боюсь, я не попаду туда.

— А наготу прикрыть вы сперва не хотите?

— Никак нет. Наготу прикрыли, когда рай потеряли.

— Что ж, вы из дому так и не выходите?.. В таком виде? — спросил Аверьян.

— Почему же? Выхожу… По ночам больше. В сад выхожу. Да и днём землю вскапываю… За ворота только не выхожу.

— А зимой как же?

— Знаете, попытаюсь выходить и в холода. Думаю, мог бы и к холодам привыкнуть. Но до зимы надеюсь быть уже в тепле, в раю…

— Грех так говорить.

— Почему же грех, батюшка. У меня земля в Двуречье… Между Тигром и Евфратом… Где рай был… Там насажу сад, Бог укажет мне, с какого дерева не есть плодов, и мы начнём всё сначала… В раю, надеюсь, круглый год можно ходить, как в раю. Надеюсь быть в раю к зиме, и вас туда приглашаю. Приезжайте, батюшка. Вот, посмотрите.

Валерий включил компьютер, и на экране появился пустырь, где растительность пустыни сочеталась с болотной.

— Вот где был, вот где будет рай. Я расчищу его своими руками, и уж там-то мне не придётся носить это кусачее тряпьё, разъедающее кожу. Если бы вы знали, как быстро отвыкаешь от него. Не представляю себе, как снова надевать эту мерзость.

— Но ведь наготы человек устыдился именно в раю, и в раю прикрыл её…

— Вот где неправда, вот где обман! Человека сотворил Бог, так неужели в Его творении было что-то такое, чего следовало стыдиться? Человек устыдился своего стыда, а стыд был в том, что человек обманут.

— Что человек был обманут, с этим не приходится спорить, — сказал Аверьян. — Но у вас выходит, что человек не потому прикрыл наготу, что устыдился, а, наоборот, устыдился того, что прикрыл наготу…

— Именно так и есть, — вскинулся голый человек, сидевший перед Аверьяном. — Вы представьте себе: он приблизился и заговорил с ней…

— Змей?

— Мы-то знали, кто это. Человек ведь давал им всем имена. Он только принял облик змея, чтобы мы заметили его. У них ведь своего облика нет, но принимать они могут любой облик. Если бы он принял наш облик, мы бы не поверили ему, мы же знали, что таких, как мы, кроме нас, в раю нет. Вот он и пришёл к нам змеем, не приполз, а пришёл на своих ножках, которые у него тогда были (за это потом поплатились другие, настоящие змеи, лишившись ног, чтобы мы не принимали их за него), пришёл и заговорил с нами по-человечески; это дерево запретно для вас, ибо Тот (своими извивами он указал вверх), Тот отдал его мне, а вам поручил стеречь дерево от других тварей. Я же хочу отдать плоды с дерева вам, мне не жалко, мне вас жалко. (Он пошевелил жалом перед нами, помнится, даже притронулся жалом к ней.)

— Вы рассказываете, как будто вы при этом были, — заметил Аверьян.

— Конечно, был, и вы там были, мы там были все, иначе откуда первородный грех. Но жало про-дол-жало (скелет, обтянутый кожей, вздрогнул, произнося последние два слога). Змей предложил нам плоды с дерева. Но при определённом условии. Нам плоды, ему наши тела. Признаться, тут мы струхнули. Мы ещё не привыкли к нашим телам и не представляли себя без них. А что если он возьмёт наши тела себе, своего-то у него нет. Но Змей успокоил нас. Он оставит наши тела нам, предоставит нам их, только мы должны помнить, что наши тела принадлежат ему.

— Тела или души? — спросил Аверьян.

— Мы ещё не представляли себе одно без другого и, вероятно, были ближе к истине, чем сейчас. А он заверил нас, что тела не только останутся нам, но мы сможем даже снова и снова закладывать их, только с его ведома. Так дело и пойдёт. Мы закладываем ему наши тела, он опять предоставляет их нам, а мы закладываем их ему. Из чего состоит история, если не из этого. Спрашивается, какое же добро и какое зло мы при этом познали? Что добро — принадлежать себе по воле Бога, а зло — продаваться ему? Ничего другого Злогос нам не открыл.

— Логос, вы хотите сказать?

— Нет, именно Злогос. Он явился нам под видом змея. От него и зло. Не Логос, Злогос. Вот отчего мы устыдились, что мы наги. До этого ведь не стыдились. Мы устыдились того, что отдали Злогосу свои тела, предали их ему, а это ли не стыдно. Отсюда и смоковные, фиговые листья, которыми мы прикрыли наготу, листья с дерева, на котором рос запретный плод. Писал же Амвросий Оптинский, что древо познания добра и зла — не яблоня, а смоковница. Стыд на то и стыд, чтобы выдавать себя.

— Но ведь сказано, что Господь сделал Адаму и его жене одежды кожаные…

— А с кого же это Логос кожу сдирал, чтобы сделать нам одежды? Он только напомнил нам, что у нас уже есть кожаные одежды, это наша собственная кожа. Помните, как Злогос говорит, ободрав Иова: «Кожа за кожу»? А Иов отвечает: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь». На то он и праведник. А не наг ли был Пётр в лодке, когда воскресший Иисус явился ему на берегу? А когда распинали Иисуса, не сорвали ли с Него одежды, чтобы разделить их на четыре части? Значит, и Сам Логос на кресте был наг.

— Но при этом тут же упоминается хитон не сшитый, а весь тканый сверху, в котором ходил Сын Божий. Так что в вашем случае о подражании Христу не может быть речи.

— Я и не подражаю Логосу, я отрекаюсь от Злогоса.

— А не думаете ли вы, что Злогос, как вы его называете, воспользуется вашим примером… чтобы соблазнять?

— Он может соблазнять чем угодно, лишь бы сам я не соблазнялся, как соблазнился однажды… даже не однажды, а соблазнялся и соблазнял до сих пор.

— Не слишком ли это просто: ходить без одежды и воображать, что вы совершаете подвиг?

— Я вовсе не воображаю, что совершаю подвиг. Сказать по правде, я просто не знаю, в какую сторону шарахнуться, чтобы исправить то, что я наделал.

— О чём вы говорите?

— Вы не можете не понимать. Потому я и хотел увидеться с вами. Дело неотложное.

— И чем же могу служить вам я?

— А тем, что в этом деле я могу довериться только вам, отец Аверьян. Мне надо не только одежду сбросить, но и всё, что вы здесь видите, и то, что вы не видите, но про что вы, конечно, слышали, мои деньги, так называемые капиталы.

Аверьян вопросительно посмотрел на Валерия.

— О моём богатстве много говорят и пишут, — продолжал Валерий, — и вам ли не знать, что с таким богатством дело нечисто. Позвольте, я расскажу вам то, о чём вы, вероятно, догадываетесь, но всё-таки важно, чтобы это рассказал вам я. В 1990 году я, рядовой научный сотрудник, переменил тему моей докторской диссертации: вместо денежного обращения в условиях зрелого социализма — денежное обращение в условиях рыночной экономики. В это время я неожиданно оказался владельцем банка «Интерклад», банк зарегистрировала Конкордия и зарегистрировала на меня как преданная жена, но фактически для того, чтобы не отвечать самой в случае чего. И представьте себе, банк начал функционировать, название понравилось, бренд, его даже хотели перекупить, деньги за него предлагали, И на счетах банка уже были кое-какие деньги, и не только кредиты, но и вклады: название «Интерклад» завораживало, И вот в одну прекрасную субботу Конкордия говорит мне, что мы едем за город, нас приглашает на шашлыки Никель, мой товарищ по Плехановке, а теперь попавший в правительственные сферы, чей-то зам, не скажу чей. Приятно было, что Никель не зазнаётся и помнит старых однокашников. Нашу новую машину, немного подержанную, водила Конкордия. Стояла, что называется, золотая осень. Багрец и золото устилали нашу дорогу к шашлыкам. Я остановил было Конкордию, мы вроде едем не туда, но она только отмахнулась: у Никеля новая дача, не там, где раньше. И вот перед нами раздвинулись монументальные металлические ворота. Нас встречал сам Никель, он обнял меня и расцеловал по-братски. Гостей было немного: Жорик, Шурик и Лёвчик, тоже знакомые мне. Выпили виски, шашлыки запивали красным французским вином. Потом Никель поманил меня в сторонку. Мы сели на скамью под высоким, раскидистым клёном, и разговор шёл под аккомпанемент всё тех же падающих листьев. Никель заговорил о катастрофическом финансовом положении государства, о кризисе неплатежей. Рассказывал он об этом без особой горечи и тревоги, почти весело, а я был польщён его доверительным тоном и откровенностью. Казалось, падающие листья отражаются в многочисленных молниях его комбинезона.