Тихий друг - Герард Реве Страница 26

(фрагмент)

Тайна, опечатанная, невыразимая. Неизмеримая. Это безмолвие. Жертвоприношение. Эти глубины. Беззащитный. Эта Ночь. Такими и никакими иными словами должна начаться сия книга, к написанию которой я, в глубочайшем своем изгойстве, решил приступить сегодня, 25 марта 1968 года, и которая, коль скоро я завершу ее, будет посвящена и освящена Той, что всё знает и все понимает.

Я хотел бы обладать мужеством, чтобы записать всё, что совершил, всё то, что составляло кошмар моей жизни, дабы отступилась мгла — я погружен во мрак и пребываю в нем, и Тьма окружает меня: всё есть Ночь, в коей догорает свеча.

О трех первых годах жизни у меня ни осталось ни единого воспоминания: ни звука, ни образа, ничего живого-лишь пустота. Примерно два последовавших за ними года оставили мне лишь отдаленные голоса, расплывчатые краски, туманные облака, возможно, дождь. Только с началом шестого года всплывают обрывки событий, уже исполненные угрозы, но не связуемые во что-либо вразумительное: жалобное бормотание, дни, канувшие в сумрак, упреки, свет заплаканных фонарей, страх перед тем, что должно случиться. Ничто из этого шестого года, на веки вечные оставшееся слишком тусклым, когда-либо прояснится, и все же я знаю, что примерно тогда произошло то неизвестное, предназначенное сделаться корнем, якорем и ключом моей разоренной жизни.

С того момента, когда я осознал, что существую и умею любить, возлюбил я лица и тела Мальчиков. Должен был существовать Он, единственный, — сильнее меня, божественный и Беспощадный, тот, кто подозревал бы о моем поклонении и столь поощрял бы мои чувства, что я открылся бы ему, и он, узнав о них, высмеял бы меня, избил и глубоко унизил. Его искал я с тех пор и буду искать по всем городам и весям, пока дышу, пока живу: его, Безжалостного, вогнавшего мою любовь в лихорадку, чтобы растоптать ее, — Неуловимого, Вечно Ускользающего. (Господи, не оставь меня милостью Своей). Конец вступления.

(Всякий рассказ имеет продолжение — за которым вновь и вновь, бесконечно цепляясь друг за друга, следуют бесчисленные финалы, — а также предысторию, коей должны предшествовать бесконечные цепи прелюдий. С того дня, как я начал писать, это осознание переполняло меня ужасом и часто ввергало в оцепенение: осознание того, что ни один рассказ, написанный или изустно поведанный сыном человеческим, никогда не будет ничем иным, нежели окровавленным обрубком дождевого червя или обломком столпа на пышной и уродливой могиле — сверху умышленно отбитого, снизу лишь на несколько дециметров вкопанного в землю: окаменелый кокон, из которого уже ничто не вылупится. Замечательную историю, которая сейчас будет доверена перу, я предварю всего лишь одной, последней прелюдией, а по окончании воспоследует единственный финал, и на сем я остановлюсь, ибо, сколь скоро бы ни приступил я к изложению и сколь поздно ни выбрал бы заключение, ничем иным, нежели куском червя или обломком колонны моя история никогда не станет, и надо с чего-то начинать и чем-то заканчивать, чтобы привести ее к завершению.)

История эта, в сущности, началась субботним вечером 29 мая 1966 года: мне предстояло в соседнем городке *** читать лекцию для некоего юношеского центра или молодежной базы, которую, дабы не делать никого праздным предметом пересудов, я назову измененным, но столько банальным именем «Пристань»; последний к этому пролог начинается воскресным вечером, четырьмя неделями раньше, когда трое молодых людей — невзрачная девушка, столь же неприглядный юноша, — оба примерно одного роста, — и юноша повыше, худощавый, на первый взгляд, возможно, и не красавчик, однако в высшей степени милый и симпатичный — явились ко мне домой, чтобы передать приглашение с базы.

Впустив их в гостиную, где высокий худощавый мальчик уселся на стул возле печки, двое других — на диван у буфета, а сам я — напротив них, на сколоченную из старых ящиков койку без спинки, я попытался перебороть усталость, которая, несмотря на то, что время было чуть за полдень, уже овладела мной: усталость от вида местности под глухим небом цвета глины; от деревьев по берегам почти выметенных, бессмысленных хуторов на бессмысленном горизонте; и от предстоявшей беседы, в которой я совершенно искренне попытаюсь понять, что вдохновляет этих троих и движет ими и, со своей стороны, попробую что-то объяснить — мой собственный нереальный голос уж очень отчетливо жужжит в ушах — и всё тщетно.

Сначала было молчание, которое я нарушил вопросом, чего бы они хотели выпить. Оба мальчика, к некоторому моему удивлению, предпочли выдержанную можжевеловку, девочка — вермут, от которого с первого же глотка зашлась сильным кашлем.

Я начал потихоньку, с красного, и поднял бокал, намереваясь произнести некий тост, но ничего особенного мне в голову не пришло.

— Плодородие, друзья мои, — изрек я, — и славный урожай, если погода благоприятствует.

Некрасивый мальчик заговорил, и шуршащим, нечистой настройки голосом сделал какое-то замечание насчет совершенной уединенности моего жилища. Я согласился с ним, однако при этом почти не глядел на него, — но на другого юношу, — когда я проходил мимо него к буфету, от его короткой черной куртки на меня пахнуло бесспорно священным, головокружительным запахом, который всякий красивый мальчик приносит с собой, входя с мороза в теплую комнату (никто во веки вечные не будет в силах описать его, но он пробуждает дрожь и на мгновение прерывает дыхание). Теперь я мог убедиться, что мальчик действительно был восхитителен: очень темные, и все же светлые, гладкие волосы, спереди чуть взлохмаченные, придавали ему нечто беззащитное; серые глаза, пусть и не большие и задумчивые, тем не менее были посажены достаточно глубоко, чтобы сообщить лицу некую застенчивость, а крупный рот, хотя и печальный и спокойный, был еще детским. Я даже легко простил ему двуцветный, чересчур длинный вязаный шерстяной шарф в красно-черную или красно-белую клетку. Он заговорил, отчетливо двигая кадыком, форма которого вызвала бы у меня раздражение, принадлежи он кому-то другому, но у этого мальчика я его безусловно одобрил и мечтательно впивал темный голос, которым он с наитрогательнейшей искренностью изрекал чудовищные банальности.

— Определенно, в довольно обширных группах юношества растет интерес к вашей работе, и прежде всего к вам, как к личности.