Плацкарт - Владимир Козлов Страница 26

– Тебе на какую ветку? – спросил я. – На зеленую?

– Нет, на кольцевую.

– А в какую сторону? К Таганской или к Добрынинской?

– А не все ли равно?

– Может, нам по дороге? А если и нет, все равно могу проводить…

– Нет, спасибо, не надо.

– Ну пока.

– Пока.

Эскалатор двигался вниз. Я подумал, как было бы классно поехать сейчас куда-нибудь к морю, подальше от холода, снега и осенней депрессии.

* * *

Я был на море всего один раз, в девяносто первом году, после экзаменов в институт. Папе дали в профкоме завода путевку в Одесскую область, на базу отдыха «Нива». Мы поехали все вчетвером.

Нас поселили в четырехместную комнату, но Анюта была без путевки и спала на одной койке с мамой. На четвертой койке спал Сашка, учитель немецкого языка из какой-то деревни под Винницей. Он был маленький, тихий и скромный и очень стеснялся того, что его подселили к семье. В первый же день он пошел к директору базы – просить, чтоб его переселили. Директором был седой дядька высокого роста. Он ходил в расстегнутой тенниске, и из-под ремня торчала резинка черных трусов. Сашка потом рассказал мне, что директор его обругал, заорал, что база и так переполнена, и если ему что-то не нравится, то он может ехать домой.

Чтобы меньше стеснять нас, Сашка сидел вечерами в кооперативном кафе «Вероника», пил вино и угощал разных девушек. Они выпивали, говорили Сашке «спасибо» и уходили на дискотеку, а Сашка оставался один и сидел в кафе до закрытия.

В крайней комнате нашего этажа жила со своей мамой Люба из Киева. Она была на два года старше меня, закончила второй курс универа – «романо-германские языки и литература».

Я познакомился с Любой, когда сидел в первый вечер на пляже с гитарой, подстелив облезлое светло-синее одеяло. Люба немного умела играть – знала десяток аккордов и несколько песен «Кино» и «Алисы». Она заметила, что я сижу и бренчу – я тогда только учился играть, – подошла и сама со мной познакомилась.

После этого мы каждый вечер сидели на пляже и по очереди что-то играли. Волны накатывали на берег, оставляя пену и мусор, а в воде отражалась дорожка луны. Мне жутко нравилась, что такая красивая и взрослая девушка стала общаться со мной, а не с другими парнями на базе, но я понимал, что шансы мои нулевые.

Утром девятнадцатого августа я взял гитару, и мы с Любой пошли на заброшенный пляж – он начинался за базами отдыха. На пляже валялись обломки бетона и куски арматуры, ржавели каркасы грибков и раздевалок. Низко летая, кричали чайки. Они садились на песок, снова взлетали.

Мы искупались, расстелили полотенца и легли загорать. На Любе был открытый купальник ядовито-зеленого цвета – такие тогда привозили из Польши.

Люба сказала:

– Я этим летом должна была ехать во Францию, в международный молодежный лагерь. Но не успели вовремя прислать приглашение, чтобы оформить визу. Хотя море – тоже кайфово. Я очень люблю море. А ты?

– Я тоже люблю.

От баз отдыха в нашу сторону шел человек. Когда он приблизился, мы увидели, что это – парень лет двадцати, в плавках, с бусами и длинными волосами, перетянутыми на лбу тесьмой.

Он приблизился и прокричал:

– Доброго вам дня! Меня зовут Джим. Я приветствую вас, пиплы, и хочу предложить присоединиться к нашей скромной хиппейской компании. Мы тут рядом живем в палатках… Милости просим, как говорится.

На пустыре, у забора базы отдыха «Киевстройтерст», стояли две палатки. Кроме Джима, в хиппейской компании было двое парней и три девушки.

– Знаете уже, что за лажа в Москве приключилась? – спросил высокий хиппан с тремя нитями бус и алюминиевым крестиком на загорелой безволосой груди – Ник.

– Нет, мы рано утром ушли, – ответила Люба. – А что там такое?

– Государственный переворот. Горбачева спихнули, теперь Янаев за президента. Военное положение, часть газет захватили, телевидение. Короче, демократии больше не будет, возвращается диктатура.

– Значит, надо помянуть демократию, – сказал Джим.

Он слазил в палатку и вытащил две трехлитровые банки с домашним виноградным вином.

На костре жарилось сало. Джим пел под гитару песню «ДДТ»:

В последнюю осень

Ни строчки, ни вздоха…

– Как все-таки четко Шевчук это прочухал, – сказал Ник. – Он эту песню той осенью написал, Выходит, еще тогда человек чувствовал, что это наша последняя осень. В смысле, последняя свободная осень. А теперь вернется «совок», вернется вся эта лажа…

– А может, это и хорошо, может, это и к лучшему? – перебила его Люба. – Раньше было все можно – демократия, гласность и тэ дэ и тэ пэ, а сейчас опять многое будет нельзя, запрещено… И значит, можно будет заниматься чем-нибудь запрещенным, и от этого в жизни будет какой-то особенный смысл…

– А потом, может быть, произойдет революция, – сказал Ник. – И мы будем в первых рядах, мы будем героями.

Джим допел «Последнюю осень» и начал петь «Революцию»:

В этом мире того, что хотелось бы нам, нет

Мы верим, что в силах его изменить – да!

Революция, ты научила нас

Верить в несправедливость добра…

У берега плескались волны, над пляжем кружили чайки. Я и Люба, сидели, прижавшись друг к другу, почти обнявшись.

Хиппанка Алиса – самая старшая, ей было лет двадцать семь – сказала:

– Не бойтесь, ребятки, все будет нормально. Оно просто не может быть плохо, когда такое небо, и море, и вино.

Мы вернулись домой только к вечеру. На «Ниве» телевизора не было, и мы с Любой пошли в соседний «Строитель» – мои родители и Любина мать давно были там.

В тесную комнату, где стоял черно-белый «Рекорд», набилось человек сто. Мы стояли в дверях. На экране сидели с унылыми лицами дядьки-«гэкачеписты».

Через день стало ясно, что путч провалился.

Вечером мы со Любой сидели у моря.

Она сказала:

– И все равно хорошо. Пусть не будет ничего запрещенного, зато коммунизм теперь окончательно рухнул, и значит все будет по-новому. Круто, и интересно, и ярко…