Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 26

Действительно, чем выше возносило колесо, тем больше открывалось времен, стоящих плотно, будто забытые паровозы в глухом тупике. В стороне Персии, отделенной ныне колючей проволокой, виднелся трехглавый холм, в пещерах которого жили на заре эры буддийские монахи. Чуть ближе угадывались останки разрушенного монголами восемьсот лет назад Мера – зеленая трава на месте улиц и желтая, как профессор, там, где стояли некогда дома. А среди хлопковых и луковых полей мерещились очертания великой Кушанской империи, не менее могучей прежде, чем современная ей Римская.

«О, сколько же человеческих страстей знали эти земли!» – высокопарно задумался влекомый к низу Туз, но отвлек Башкарма: «Хочу сказать, как близкому другу, те кровати в гостинице, хоть и списаны из моей санатории, но не бракованные. Просто гостям не нравилось, что показывали низкий уровень желаний. Понимаешь? – поднял он кулачище. – Для государственных мужей очень важен крепкий любидо!»

Уже сказанное неловко произносить на новый лад, нарочно вроде бы исправляя, и Туз, спустившись на землю, повторил, как слышал: «Любидо!? Не знаю, крепок ли сейчас мое-моя-мой»…

Немедленно шайтаны засуетились вокруг: «Хоп-хоп! Ходим завтра на проверку в тайный рай!»

«На рай-то, пожалуй, у меня денег нету», – притворно сник Туз, помышляя в душе о халявном ресторане.

«Тэньги-мэньги, анал-манал!» – вскричал Совхоз, а Завкли так удивился, будто впервые о них услыхал: «Какие тэньги, зачем?!»

«За все держава платит», – подытожил Башкарма.

Ночью вдруг выпал, что в этих местах случается весной, мокрый снег, подравнявший улицы, дома и цветущие деревья. Утренние вороны ходили по грудь в снегу – казалось, плывут, как утки, погружая изредка головы, словно надеясь выудить рыбку. На черные тяжелые клювы налипали белые комья.

Дядя Леня хандрил, лежа в кровати, становясь все медовей, и даже любимое «У» ему не помогало. «Куда тебя тянет, Тузок? На какую еще халяву? В какой потайной рай? – слабо вопрошал, едва ли не бредя. – Все халявное непотребно, а тайное сродни воровскому. Вижу тут шайтанский шахер-махер – кругом разбойники и дельцы. О, я увядаю, как индийский огурец»… Туз предложил почистить чакры водкой, но профессор вздохнул: «Ну да, чакры. Их метали древние индусы. А мне эти колеса ни к чему». И признался, что хочет домой, скучает по жене и детям.

А Тузу не по кому было скучать. Хоть и вспоминал Иуду, оставляя занемогшего Лелекова, но поехал-таки с шайтанами. Вообще как-то распоясался, ощущая себя с ними и вправду чьим-то сынком, генеральским по меньшей мере.

День уродился тусклым да блеклым, а Башкарма в машине напевал: «Как утра свет прекрасны лицом они!» Миновали хлопковые поля, где над бесконечными рядами кустиков согнулись женщины – лица закрыты белыми платками, головы повязаны цветными шалями. «По нашему женщина – хотим! – ворковал Завкли. – Мы все хотим женщина!»

Впереди выросли ворота-бабы. Вспомнив каменную скифскую, казавшуюся когда-то калиткой неведомо куда, Туз спросил: «Почему все-таки бабы?» Башкарма по-медвежьи глянул через плечо: «У нас тут широкое движение бабистов. Они отвергают господство Корана и шариата, избирая свои пути и воздвигая повсюду врата-баб, чтобы через них передавалась людям воля пророка-избавителя. Погоди, сейчас услышим»…

Машина замерла у деревянных ворот. Под огромным, как парус, плакатом сидел на коврике меж закопченных кумганов вчерашний Утуг. Наверное, он был как-то связан с разного рода призывами. «Чулларни бустонга айланти рамиз!» – колыхалось над ним в небесах. Выпив по традиции пиалу зеленого чая, Башкарма перевел: «Превратим пустыню в цветущий сад! – и добавил: – Такова воля пророка!»

И ему сполна удалось эту волю исполнить. За воротами снег уже растаял, а скорее, вовсе не выпадал – светило солнце, цвела весна и маячила фата-моргана. Именно тот устойчивый мираж в виде оазиса, замеченный Тузом из банного окошка первого Бесзмеина. Под его прикрытием тут хитроумно воздвигли домик отдыха для очень солидных гостей, вроде Рахитова, Кусаева и других важных кунаков из разных краев обширного союза. Увы, многие богатства мира все же выделены в особые участки, доступные только избранным в мирской суете.

«Вот Гулистон – страна весенний! – наперебой восклицали Совхоз и Завкли. – Наш райский садик – Бог бустон!» И Башкарма кивал хозяйски: «Да, бездна услад. Легко проверить любидо в нашем караван-сарае».

Известно, любой дворец на российских просторах неумолимо превращается в сарай, но здесь, в тупике времени, персидское слово сохраняло изначальный смысл, являя пышную восточную роскошь. В красном розовомраморном углу под портретом чернобрового вождя отрешенно восседал пузатый Будда – почему-то с четырьмя геройскими звездами на груди. Повсюду виднелись кушанские росписи, тохарская скульптура, древнегреческие амфоры и надгробные, испещренные клинописью стелы …

«Предлагаю в шутку обмен на русских женщин», – подмигнул Башкарма, провожая во внутренний дворик-айван, где уложил на покрытый коврами диван у небольшого, но зияющего глубинами водоема по имени хауз. Пожевав каких-то зеленых козинаков, возможно конопляных, Туз очень расслабился и составил шутливую телеграмму на Живой переулок – мол, профессор желтухе зпт хотим Веранадялюба. «Бажону дил! С душой, сердцем и полным, шур-мур, удовольствием!» – принял ее Завкли, поклонившись.

Судя по всему, айван был местом жутко откровенного общения – что называется, борди-керди. И Башкарма заговорил искренне, преисполнясь имперской властности: «Мы, бабисты, еще установим священное царство, где все будут равны и права каждого почитаемы. Это говорю я – потомок Великих моголов. Наше государство наследников Чингисхана существовало двести лет и еще возродится»…

Но Туз едва ли слышал. Вокруг цвели гранатовые, персиковые и урючные деревья. На розовой ветке сидел местный воробей, поклевывая цветки, будто пыльцу собирал. Когда перелетел на другую, с дерева тихо поплыли розовые лепестки. Вот покружатся, да и вернутся обратно. Воробей попил из хауза и опять вспорхнул на ветку. Индийский скворец, раскрывая на лету ярко-желтый клюв, выкрикнул: «Абрикос!» «Урюк!» – отвечал воробей. Видно, об одном думали – скоро ли поспеет. Тюкнув цветок, воробей мечтательно чирикнул и полетел прочь. Вновь закружились лепестки, и еще порозовел хауз – глубокий, как небо, он излучал животворную силу эрос, чувственный восторг перед миром. Пахли цветы спелыми абрикосами, и все окрест – близким летом.

Казалось, уже вызрели все девять плодов женского начала Троицы. А именно, любовь и радость, мир, долготерпение и вера, кротость, доброжелательная благость, щедрость милосердная да воздержание. Тузу давно хотелось их отведать. Вкусившему все девять, по словам апостола, – нет закона! Как после воскресения из мертвых в новой жизни, когда воцарится уже не земная, но ангельская мода.

Наигрывая на цитре, он напевал «Йестердей», и полдень близился, а веки смыкались, так что время становилось неимоверно плотным в своем тупике – не протиснешься.

И вроде бы дотянулся до восьми плодов, но воздержание-энкратия никак не давалось. Может, потому, что висело внутри власти, близ давящей державы, с которой он не желал близких отношений. Ведь в корнях ее укрыты обидные глаголы – драть, рвать, тащить и дергать. Похоже, начал разбираться во всяческих приставках, разоблачая слова до основ и подножий.