Туарег - Альберто Васкес-Фигероа Страница 26

– Совершенно ясно, господин…

– Тебе тоже, Ажамук?

– Я все слышал, лейтенант.

– Сауд?

– Я пошлю человека с заходом солнца.

– Значит, договорились, – заключил лейтенант. – Завтра я хочу вернуться в Тидикем… Меня уже порядком достали этот туарег, жара, вся эта дурацкая история. Если он не умер и не хочет сдаваться, пристрелите его.

Почти в то же мгновение он раскаялся в своих словах, но понял, что ему не следует идти на попятный, даже если сержант Малик постарается воспринять его слова буквально и покончит с туарегом раз и навсегда.

В глубине души Разман должен был признать, что, возможно, это наилучшее решение, поскольку туарег продемонстрировал, что предпочитает умереть, лишь бы не оказаться в грязной тюрьме.

Он попытался представить себе этого высокого человека с благородными жестами и размеренной манерой говорить, действовавшего из убеждения, что он всего лишь выполнил свой долг, как того требовали древние обычаи, рядом с тем отребьем, которым переполнены тюрьмы, и понял, что тот никогда этого не вынес бы.

Его соотечественники в большинстве своем были людьми дикими и примитивными, и Разман это знал. В течение столетия они находились в подчинении у французских колонизаторов, которые старались держать народ в невежестве, и хотя теперь они считались свободными и независимыми, население не стало лучше или культурнее. Наоборот, слишком часто свобода была неправильно понята многими людьми, полагавшими, что освободиться от французов – это значит делать то, что захочется, и силой взять себе все, что оставили после себя французы.

Результатом этого явились анархия, кризис и постоянные политические волнения. При этом власть казалась скорее вожделенной добычей всех тех, кто стремится быстрее разбогатеть, нежели способом ведения нации к ее светлому будущему.

Тюрьмы, таким образом, оказались забиты преступниками и политиками оппозиции, и ни в одной из них не было места тому, кто, как этот туарег, родился, чтобы жить на бескрайних просторах.

Когда тень от камня перестала его защищать, солнце стало светить ему прямо в лицо, и крупные капли пота градом покатились по лбу. Гасель открыл глаза и, не шевелясь, огляделся вокруг.

Он спал, не производя ни единого движения, не сдвинув ни единой песчинки из покрывавшего его слоя песка, не реагируя на жару, мух и даже на ящерицу, которая в какой-то момент пробежала по его лицу. Она все еще была здесь, меньше чем в полуметре от его носа: привстав на камне, наблюдала за ним круглыми глазками, темными и выпуклыми, питая недоверие к этому неведомому зверю, вторгшемуся на ее территорию.

Он прислушался. Ветер не доносил до него шума человеческих голосов, а солнце, стоявшее очень высоко, посылая отвесные лучи, указало, что это час гайлы, в который немногие люди могут устоять перед сонливостью и необходимостью отдаться во власть сна. Он приподнял голову, почти не двигая телом, и огляделся поверх камней. На расстоянии чуть больше километра на юг, на самом краю солончака, он разглядел автомобиль, который служил подпоркой брезентовому навесу, натянутому с помощью длинных веревок, привязанных к двум камням. В образованной таким способом тени вполне могли укрыться с полдюжины солдат.

Он увидел только часового, который стоял к нему спиной, не отрывая взгляда от себхи, но не мог выяснить, сколько еще человек спит под навесом.

Ему было известно – потому что это не укрылось от его внимания в предыдущие дни, – что остальные автомашины и их экипажи находятся далеко и ему незачем их опасаться.

Его добыча здесь, перед ним, и она будет находиться здесь до тех пор, пока с наступлением вечера москиты вновь не загонят ее внутрь эрга.

Гасель улыбнулся, пытаясь представить, какие были бы у солдат лица, если бы они заподозрили, что находятся на расстоянии выстрела от него и что сейчас он вполне может проскользнуть, подобно рептилии, с камня на камень, подкрасться сзади, перерезать горло часовому, а затем точно так же, без всякого риска, всем спящим.

Но он не стал этого делать, лишь слегка поворочался и немного переместил один из камней, чтобы тот лучше защищал его от солнца. Припекало все сильнее, но его прикрывал слои песка и дул легкии ветерок, так что вполне можно было дышать. Совсем не то что непереносимая духота внутри солончака. Эрг была частью его мира, и, пожалуй, невозможно сосчитать, сколько дней он провел вот так, зарывшись, подстерегая стадо газелей. Он ждал, когда они медленно подойдут поближе, объедая ветки в грарах, – можно было доплюнуть до морды животного, – ив нужный момент поднимал руку с винтовкой и стрелял прямо в сердце.

Таким же способом он покончил и с огромным гепардом, дравшим его коз, – сильным, кровожадным и хитрым зверем, который будто заранее чуял опасность, или же ему потворствовал злой дух: он всегда нападал, когда со стадом находился безоружный пастух, и исчезал, точно провалившись сквозь землю, при появлении Гаселя с винтовкой. Поэтому он три дня пролежал, зарывшись в землю еще до того, как старший из его сыновей пригнал стадо, терпеливо дожидаясь, когда зверь надумает объявиться.

Он видел, как тот подбирается, переползая от куста к кусту, плотно прижавшись к земле и двигаясь так бесшумно, что даже самый маленький козленок не заметил его присутствия, и, только когда зверь приготовился сделать решающий прыжок, сразил его выстрелом в голову, прежде чем тот опустил лапы на землю. Шкура этого гепарда была предметом его гордости, вызывала восхищение у любого, кому только довелось побывать в его хайме, а благодаря способу, которым он его убил, Гасель на всю пустыню прославился как Охотник.

Все четверо выступили в поход одновременно – каждый со своей стороны горизонта. Им было приказано в полночь всем вместе подойти к туарегу, покончить с ним, если не будет иного выхода, и отправиться обратно, чтобы вернуться с рассветом.

Старший сержант Малик эль-Хайдери никому не позволил занять его место и еще до того, как москиты начали просыпаться, пошел по следам, оставленным беглецом на краю себхи, углубился в нее с винтовкой через плечо, по-прежнему убежденный в том, что этот оборванец «Сын Ветра» уже удрал.

Когда он успел это проделать или где в данный момент находился, ему было неизвестно, и сержант спрашивал себя, как туарег сможет выбраться из бескрайнего эрга пешком и без воды, если ближайший колодец находится дальше чем за сто километров, уже в районе предгорий Сиди-эль-Мадья.

«Когда-нибудь найдут его труп, высушенный солнцем, если до этого его не обнаружат гиены и шакалы», – сказал он себе, однако в глубине души не был в этом уверен, потому что Гасель признался ему, что два раза побывал в «пустой земле», и он был уверен, что тот не лгал. Для туарега сто километров эрга, возможно, не представляли собой непреодолимую преграду, хотя беглец не учитывал того факта, что если он не обнаружит его на солончаке, то будет ждать его у колодца.

Для старшего сержанта эта охота превратилась в личное дело, в котором им двигало нечто большее, нежели желание справиться с ситуацией своими силами, без вмешательства начальства. Туарег посмеялся над ним в оазисе, перерезал горло капитану у него под носом, водил его, как недоумка, туда-сюда по пустыне и, наконец, продержал пять дней в ожидании неизвестно чего.