О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа Страница 26

Марио встал, чувствуя повисшее за столом напряжение, и сказал что-то вроде:

— Раз уж речь зашла о сигарах, мне как раз нужен перерыв на сигарету.

Опять Ванесса со своими восторженными монологами — всегда она слишком много болтает. Джанетт спросила Марио, не составить ли ему компанию. Он сказал ей остаться. Вскоре Кармен вышла из-за стола.

На улице была пустынно, спокойно, машины ее родственников занимали всю подъездную аллею и высыпали на тротуар, оповещая прохожих о том, что ее дом сегодня полон. Закрыв дверь, Кармен все еще слышала за спиной обрывки их разговоров. Куба то, Куба се. Куба, Куба, Куба. Спрашивается, почему, покинув страну, люди только и делают, что предаются воспоминаниям о ней, проносят ее улицы через каждый разговор, смотрят на каждое мгновение через призму какой-то воображаемой потери? Это было выше ее понимания. Весь Майами казался полым вместилищем чужой памяти, городом теней, заселенным людьми, которые искали место, откуда могли бы оглядываться на свое прошлое. Но только не она. Она жила настоящим.

Кармен с удивлением обнаружила, что Марио перешел улицу и теперь стоит на лужайке соседского дома, дома-чудовища. Он стоял к ней спиной и поэтому не знал, что она здесь, наблюдает за ним. Марио потряс пачку над ладонью и вытащил одну сигарету. Закурил, пряча огонек в ладони. Потом он достал из кармана что-то еще, что-то оранжевое и маленькое, цилиндрической формы.

Ровно в этот момент из дома раздалось прежнее рычание, вой, а Марио вздрогнул и выронил сигарету.

— Что это было? — закричала Кармен, бросаясь к нему. — Что это было?

Марио повернулся к ней с разинутым ртом.

— Я… не знаю, — сказал он. — Как будто… похоже на льва…

— Нет же! — продолжала кричать Кармен. — У тебя в руке, что это было? Это ведь таблетки, я права? Ты хочешь снова пустить ее жизнь под откос, да?

Марио продолжал стоять с разинутым ртом и смотрел на Кармен так, словно видел ее в первый раз. Она пожалела о выборе костюма, почувствовала себя нелепо в этих чопорных туфлях, по спине у нее градом катился пот. Она задумалась, рассказывала ли Джанетт о ней Марио. Многим ли делилась, много ли выболтала? Но Кармен ликовала. Она чувствовала, словно впервые в жизни противостоит кому-то. Охотница. А он был львом, закапавшим кровью всю улицу. Он был львом, оскверняющим ее прекрасный район.

Марио снова полез в карман и вытащил аптечный пузырек.

— Я так и знала! — завопила Кармен.

Марио протянул ей пузырек, и Кармен взглянула на этикетку. Прилосек. Ее покойный муж принимал этот же антацид по назначению врача. Он страдал от жуткой изжоги. Они вернулись в дом, и Марио больше не обмолвился о рычании. Они не разговаривали.

В доме Кармен начала убирать со стола, громко стуча тарелками, хотя Розалинда еще ковырялась в конгри ^[44]. Гости притихли с ее появлением. Восьмилетняя дочь Дианы (или Сюзанны? так много детей, что всех и не упомнишь) поплелась за ней на кухню. Из столовой доносился смех.

— Здрасьте, — сказала чья-то дочь. — Мама сказала, что гости должны отнести свои тарелки на кухню.

— Ох, — раздраженно протянула Кармен. Она ни с кем не хотела разговаривать. — Это очень мило с твоей стороны, Ана.

— Меня зовут не Ана, — сказала девочка, которую звали не Ана.

Кармен с хлопком сняла резиновые перчатки. Она прислонилась к кухонной стойке и посмотрела на девочку.

— Меня зовут Лила, — сказала Лила.

Ана, Ана. Она вспомнила, почему назвала ее так.

Лила, щурясь, смотрела на нее.

Сейчас этим пестрили все выпуски испаноязычных новостей: рейды иммиграционных служб, юноши и девушки в шапках выпускников, пристегнутые наручниками к столам конгресса, заявляют: это мой дом, дайте мне остаться. Мужчины с багровыми лицами брызжут слюной в телепередачах: «приезжие», «рабочие места», «пора вернуть нашу страну себе». Нашу страну. Вернуть себе. Она не разделяла мнения некоторых других кубинцев ее возраста, которые бросались такими словами, как «мы не такие, как они», «мы заслужили право здесь находиться», «мы политические беженцы». Кармен потеряла родителя, своего отца. Ей был знаком этот надрыв, эта дыра, это ощущение пустоты, как лунка от вырванного зуба, как всегда чего-то не хватает, всегда остается пустое место. Джанетт считала ее такой отсталой, такой консервативной во взглядах. Но нет, она была справедлива. Она хотела, чтобы семьи оставались вместе. Разве это теперь ничего не значит?

— Через три недели я поеду на Кубу, — сказала Лила, не Ана.

— Замечательно, — ответила Кармен.

Если бы она могла вернуться в прошлое, возможно, она помогла бы той девочке, Ане, хотя и понятия не имела, как. Но полиция. Она думала про полицию. Кармен гадала, где могла быть сейчас эта девочка. Хорошо бы здесь. Хорошо бы дома. Некоторые из тех же кубинцев говорили, что эти новые кубинцы, которые попадают в страну сейчас, они приезжают и сразу возвращаются обратно, на Кубу, они хотят, чтобы правительство всем их обеспечило, они не такие, как мы. Они говорили, что и иммигранты из других стран не такие, как они. Как мы. Как будто хоть кто-то мог оказаться таким, как она. Она думала, что была справедливее них, она даже не возражала против новых кубинцев, а Джанетт просто не знала, о чем говорит.

— Мама говорит, что вы не хотите ехать на Кубу. И что вы даже не разговариваете со своей мамой из-за политики, — сказала Не-Ана. — Она считает, что так нельзя, и еще она говорит, что семья — это самое главное, и слава богу, мы знаем, что семья — это самое главное и что нам всем нужно держаться вместе, и еще…

Кармен уставилась на нее, потрясенная до глубины души. Неужели Джанетт точно так же выбалтывала все ее секреты, когда была маленькой? Кармен не могла себе такого представить. А если она делала это сейчас?

— Скажи своей маме…

— Лила! — Джанетт внесла на кухню стопку тарелок, держа их на предплечье одной руки, как заправская официантка. — Какая же ты стала большая!

— А ты нет, — пожала плечами Лила. Она присела в подобии реверанса и убежала с кухни, а огромный бант на ее красном бархатном платье подпрыгивал вверх и вниз.

— Она мне не нравится, — сказала Кармен, забирая тарелки у Джанетт.

— Мама, она еще ребенок.

— Некоторые дети слишком много болтают. Ты никогда так много не болтала.

— Как скажешь, мам, — ответила ей Джанетт. — Короче, я хотела сказать, что нам с Марио пора уходить. — Она открыла дверцу посудомоечной машины.

— Как? Мы еще даже не дошли до десерта. Вивиан испекла тыквенный пирог, Мерседес принесла флан.

— У меня такое чувство, что все меня осуждают, и ты в первую очередь.