Книга Блаженств - Анна Ривелотэ Страница 26

>сама знаешь за

>что.

>

>Обнимаю. Кай.

Юлий зашел к Матильде через пару недель после возвращения в Москву. Ее наполовину разобранный чемодан так и стоял в гостиной. Матильда снимала типовую чистенькую двушку в Останкине, с евроремонтом по моде девяностых. Ничто в ее жилище не указывало на артистическую натуру хозяйки. Привыкшая кочевать по съемным квартирам, Матильда старалась привносить в их облик как можно меньше своего, чтобы не приходилось покидать обжитое. Комнаты, в которых она жила, больше напоминали номера отелей: никаких милых сердцу безделушек, фотографий в рамочках, даже любимых книг.

Юл поставил ее перед фактом: ему предложили место собкора в Нью-Йорке, и он его принял. На самом деле это было не совсем так. Место он не принял, а выгрыз зубами из глотки шеф-редактора.

— Ты пришел проститься? — Матильда выглядела усталой.

— Я пришел проститься во всех смыслах этого слова. — Юл помедлил. — Знаешь, Мати, я должен сказать тебе кое-что про ту твою статуэтку, которую я купил в Венеции.

— Это была невероятная глупость с твоей стороны. Зачем ты потратил на нее столько денег? Ты ведь из вредности это сделал, да?

— Да. Мне хотелось дать понять М., что есть вещи, которые он не может купить, потому что они уже принадлежат другому. Но ты, Мати, ты ведь мне не принадлежишь. Честно сказать, я ужасно жалел, что не мог забрать работу прямо со стенда. Я был так зол на вас обоих. Я хотел прийти с нею в «Деи Доджи», чтобы разбить ее у тебя на глазах. Потому что десять лет, Мати, я ждал тебя и не дождался. А он пришел тобой владеть.

— Подожди, Юл, еще никто никуда не идет. С чего ты взял…

— Не перебивай меня, пожалуйста. Так вот, когда я представлял эту сцену своей мести, я понял, в чем суть черной магии. Не знаю, не могу знать, испортил бы я себе посмертие этим поступком или нет. Но то был бы скверный, самый скверный поступок в моей жизни. Я не должен мстить тебе ни за что, кого бы ты ни предпочла мне и как бы ты со мной ни обращалась. Это против моей природы. Если помнишь, в фантастических романах роботов-андроидов часто программируют так, чтобы они не могли причинить вред человеку. Так вот, я запрограммирован таким образом, что не могу причинить вред тому, кого люблю… И еще я понял, что нахожусь в очень важной точке своего пути. Понимаешь, судьба не так часто дает нам возможность проявить истинное великодушие. И их, эти моменты, ни в коем случае нельзя упускать. Ими нужно пользоваться, их должно проживать в глубоком осознании. Иначе ты — полный неудачник. И с моей стороны будет правильно отпустить тебя, перестать сидеть в засаде, как я все время это делал. Тут даже не особенно важно, будет у тебя что-то с М. или нет. Просто когда-то давно мое время и твое время сцепились в каком-то дурацком клинче, и нам надо освободиться обоим, чтобы жить дальше. Так уж случилось, что я понял это первым. Поэтому я уезжаю. Хотя, видит Бог, мне это тяжело.

К чести Матильды, она не оскорбилась словами «истинное великодушие». Это не было одолжением со стороны Юлия. Это был акт доброй воли. Матильду обескуражила неожиданность принятого Юлием решения. В ее мире что-то менялось, что-то очень важное, что-то, что она полагала неизменным. Юлий всегда стоял у нее за правым плечом, и вот он собирался покинуть это место и оставить по себе пустоту.

Юл чувствовал, что поступил правильно, не дав ей времени на тягостные прощания, не дав шанса вцепиться в него, как в последнее, что связывало ее с Каем. Он уже стоял на пороге, когда Мати вдруг произнесла:

— Ты мог бы остаться до утра.

— Нет, Матюша, нам не надо больше этого делать. Я хочу, правда, но — не надо.

— Надо. Но если ты уйдешь сейчас, я не смогу объяснить тебе почему.

Воля Юлия в эту минуту была очень велика. Он уступил не по слабости. Чуткий приемник, настроенный на волну Матильды, продолжал работать, и в том, как Мати просила его остаться, Юлий уловил какую-то новую меру искренности.

Поворот, которого так ждал Юлий, находился на пути, навсегда уводившем его от Матильды. Юл повернулся к ней спиной — и морок исчез. Лицо Кая больше не имело над Матильдой власти. Она будто очнулась от долгого сна и увидела перед собой не человека с лицом Кая, нет, она увидела Юлия Гранича, бескорыстно положившего к ее ногам треть своей жизни. Ни с кем из встреченных ею мужчин не было у нее большей близости, а она так мало дорожила его дружбой.

Ее всю залило щенячьей теплотой, как топленым молоком. Она обняла Юлия и расплакалась. В том, что переживали они оба, было очень много правды, и от этой правды внутри Матильды таяли какие-то необозримые ледяные толщи. Ни он, ни она давно не были более настоящими, более живыми.

Ту ночь Матильда провела с Юлием. Это могло выглядеть как подачка или как жест запоздалого раскаяния. Но конечно, не выглядело, потому что Матильда дарила себя естественно, с достоинством и страстью. И в этом достоинстве, в этой страсти, в каждой реплике любовного диалога Юлий узнавал Матильду, женщину, которую его любовь сделала навсегда отличной от всех остальных женщин этого мира.

Она даже свет не стала гасить: все смотрела на него и удивлялась тому, что прежде было для нее невидимым. Юлий ведь совсем не был похож на Кая, каким она его помнила. Даже если дорисовать шрам над губой.

— Почему ты смеешься? Я смешной?

— Нет, ты не смешной. Я смешная.

И еще, со стоном:

— Юлик мой, Юлик.

Как ребенок в горячке, дурными глазами синими из-под взмокшей, слипшейся челки, знаешь, девочка, я порвал все четки, молясь, чтобы это случилось, надеясь на Божью милость. Ты засела в моей печенке, как метательная звезда, и не надо ко мне с вопросами, на любой я отвечу «да». Я сломал три железных посоха, три железных хлеба изгрыз, я прошел по воде, как посуху, и прошел бы еще на бис ради этой единственной ночи, чтобы помнить за океанами, как кричала ангелом раненым. Чтобы помнить, как под одеялами ты сияла мне, ты сияла мне, ярче радуги, ярче радия.

Это песня, которую Юлий не споет Матильде. Утром, когда она проснулась, свет уже не горел. Уходя из ее жизни, Юл его погасил.

Шла ли я по ее следу — или это она шла по моему там, в Париже, преступно выдернутая мною из покойного бардо? А может, всему виной был только лунный сахар, он один. Я провалилась в ноябрьский Париж, словно Алиса в кроличью нору, — и да, Матильда была тем самым белым кроликом. Теперь мне кажется, это она меня туда заманила, чтобы встретиться с глазу на глаз, явить себя, еще не вполне плотную, устрашающую, как призрак, и манящую, как прелестное дитя. Это была ее затея, моей полупрозрачной лярвы, моей королевы Мод. Повинуясь, я убедила Игоря, что мне необходим Париж. Хотя бы на две-три недельки, чтобы работа над книгой сдвинулась с мертвой точки. Игорь, охотно увлекшийся игрой в покровителя измученной отсутствием вдохновения писательницы, легко согласился все устроить, и вскоре я распаковывала багаж в номере отеля поблизости от Opéra.