Любовь в тягость - Элена Ферранте Страница 26

Явыждала, пока телефон не прозвонил два или три раза. Сняла трубку: треск и гул, далекие голоса, помехи. Не ожидая услышать ответ, произнесла “Слушаю”, – только чтобы Казерта понял: я дома, я не боюсь его звонков и не боюсь его самого. На том конце провода опять было молчание, и я повесила трубку. Вернулась на кухню, села за стол, сняла с уха черешни и съела их. Теперь стало ясно, что все звонки, которые непременно последуют, – не более чем условный знак вроде того свиста под окнами, каким мужчины раньше давали жене понять, что они уже на подходе к дому и пора подогревать пасту.

Я взглянула на часы: десять минут седьмого. Не желая больше слушать молчание Казерты, я сняла трубку и набрала номер дяди Филиппо. Я ожидала новой череды длинных гудков. Однако на этот раз дядя ответил – правда, без особой готовности вести разговор и чуть ли не раздосадованный моим звонком. Он сказал, что только-только вошел в квартиру, устал, продрог и хочет поскорее лечь спать. И театрально закашлялся. Он явно был недоволен, когда я спросила про Казерту. Ответил, что долго беседовал с ним, обошлось без ссоры. Оба вдруг осознали, что повода для ругани больше нет. Амалия умерла, а жизнь в сущности прожита.

Дядя Филиппо замолчал на мгновенье, ожидая услышать от меня ответ. Но я ничего не сказала. И его монолог потек снова – про старость, про одиночество. От дяди Филиппо я узнала, что сын выгнал Казерту из дома и предоставил самому заботиться о себе, старик оказался без крыши над головой – жизнь хуже, чем у бродячего пса. Парень присвоил все деньги, которые Казерте удалось скопить, а потом выставил его за дверь. Если б не Амалия, бедняга пропал бы. Казерта признался, что они снова встретились – спустя много лет. Амалия помогала ему, они часто виделись и вели себя учтиво, осмотрительно, сдержанно. А теперь старик скитается, как бродяга, ютится то там, то здесь. Такой постылой жизни не заслуживает даже Казерта.

– Страдалец, – отметила я.

Тон дяди Филиппо стал еще более холодным.

– Видишь ли, в жизни наступает момент, когда нужно забыть старую вражду и примириться с ближним.

– А как насчет девушки в вагоне фуникулера? – поинтересовалась я.

Дядя Филиппо смутился.

– Иногда случается и такое, – ответил он. И прибавил, что я еще не вкусила старости, но в свое время пойму, насколько она жестока и зла. Потом он сказал: – Люди творят вещи и похуже. – И продолжил с негодованием: – Между ним и Амалией никогда ничего не было.

– Может, и так, – отозвалась я.

Он повысил голос:

– Тогда с какой же стати ты рассказывала мне весь тот вздор?

– А с какой стати вы со мной соглашались? – возразила я.

– Ну да, тебе же в ту пору было всего пять.

– Вот именно.

Дядя Филиппо шмыгнул носом. И тихо проговорил:

– Оставь Казерту в покое. Пусть погибает.

– Отдыхай и поправляйся, – сказала я и повесила трубку.

Несколько секунд я смотрела на телефон. Я знала, что он вот-вот зазвонит: Казерта наверняка дожидался, пока линия освободится. И звонок действительно раздался. Я встала и быстро вышла из квартиры, не заперев дверь на ключ.

Тучи рассеялись, ветер стих. Белесая луна висела над церковью Санта-Мария-делле-Грацие, которая казалась совсем крошечной, зажатой среди безвкусных стеклянных фасадов, пестрящих рекламными вывесками. Я зашагала к стоянке такси, но потом передумала и направилась к желтому входу в метро. Мимо с шелестом двигалась толпа – люди были похожи на человечков, аккуратно и тонко вырезанных из бумаги ради детской забавы. Непристойности, произнесенные на диалекте – пожалуй, это были единственные непристойные слова, которые по-настоящему сильно на меня влияли, пробивались в сознание, заставляя представить тягостный, вынужденный, безрадостный и унылый секс, такой, какой он есть на самом деле, сопряженный с насилием, пустым удовольствием, липкий: мне казалось, что любые другие слова слишком легковесны, не попадают в цель и не вызывают такого отторжения, – так вот, эти непристойности теперь звучали мягче (что было неожиданно) и напоминали скорее неправдоподобно громкое шуршание валика старой пишущей машинки. Войдя в метро на площади Кавура, я спускалась все глубже, меня обтекали потоки горячего воздуха, которые скользили вдоль стен, обитых металлическими листами, и ворошили, словно колоду карт, красные и синие ступени эскалатора; я ощутила себя картой из этой неаполитанской колоды, восьмеркой пик – уравновешенной, способной постоять за себя женщиной, которая предпочитает передвигаться пешком и готова вступить в игру, как только пики выпадут козырем. Я нарочно прикусила язык и сжимала его зубами, пока не стало больно.

Я шла, все время поглядывая по сторонам. Но Казерты не заметила. Я встала там, где толпа ожидавших поезд людей была гуще, и смешалась с пассажирами, чтобы было удобнее наблюдать за свободными участками платформы, вытянувшейся между двумя черными дырами тоннеля. Поезд пришел забитый, но уже на “Площади Гарибальди” – в полумраке станции, освещенной неоновыми лампами, – в вагонах стало просторнее. Я тоже вышла и, поднявшись по короткой лестнице, очутилась возле старой табачной мануфактуры, неподалеку от района, где я выросла.

Раньше этот район походил на поселок: четырехэтажные дома со светлыми стенами, пыльные улицы, – но с течением лет он превратился в желтушный пригород с небоскребами, задыхавшийся от транспорта и гула поездов, которые ползли, замедляя ход, мимо домов. Я сразу свернула налево и направилась к эстакаде с тремя тоннелями; центральный оказался перекрыт из-за строительных работ. Во времена моего детства тут была только одна бесконечно длинная, пустынная дорога, и над ней по мосту грохотали товарные поезда, сотрясая все вокруг. Я прошла сотню шагов в полумраке тоннеля, где пахло мочой; медленно шагала, зажатая между стеной, из которой сочилась влага, и пыльным защитным ограждением, отделявшим меня от плотного потока машин.