В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель Страница 25

Отец Вольфа был бледным, неразговорчивым мужчиной, который после кончины жены замкнулся в себе и вел отшельнический образ жизни, в связи с чем я практически не видел его. Казалось, он никогда не улыбался, и я ни разу не видел, чтобы он приласкал своего сына. Даже если ему и было известно, что тот связался с самым маленьким изгоем города – в чем я, откровенно говоря, сомневался, – то ему было это безразлично. У него было пневматическое ружье, и мы с Вольфом, отправляясь на прогулки, частенько брали его с собой, чтобы стрелять по консервным банкам и другому найденному по дороге мусору, выставляли наши неживые мишени на остатки городской стены и поваленные стволы деревьев и били по ним.

– Пых! – вполголоса шептал Вольф всякий раз, нажимая на курок. Это было безвредное, но все же запретное удовольствие, и его основная прелесть заключалась в опасности быть однажды застуканными.

Нашей странной дружбе пришел конец, когда во время одной из таких вылазок мы обнаружили птичье гнездо. Оно было свито между двух ветвей, свисавших почти к самой земле. В гнезде, склонив головы, сидели пять маленьких галчат; их родители, по всей видимости, отправились на поиски пищи. Только когда я ласково коснулся края гнезда, они подняли головы и открыли навстречу мне голодные клювики.

– Посмотри, какие маленькие! – с трепетным восторгом сказал я Вольфу.

– Пых! – тем же тоном произнес он, и под прицелом ружья, направленного на первую же, еще не оперившуюся пушистую спинку, маленькое тельце с кряканьем лопнуло, обнажая разодранное мясо и выплеснув фонтанчик горячей крови.

Я стоял, словно оглушенный, а Вольф перезаряжал и стрелял, перезаряжал и стрелял; до сегодняшнего дня я не могу понять, почему не бросился на него, чтобы остановить. В конце концов он опустил ствол, засунул палец в разоренное гнездо и, вытащив его обратно, с тщательностью умывающейся кошки облизал с него клейкую красную кровь и пару прилипших крошечных перышек, замерев и вслушиваясь куда-то в себя, сосредоточенно зажмурив глаза. Внезапно он опустился на землю и зарыдал.

– Бедные птенчики, – жалостливо шептал он, – ах, бедные птенчики…

Что-то странное творилось с его лбом – он сморщился, но это выглядело так, как будто сам Вольф не мог ничего с этим поделать: как будто ему его сморщили какой-то неведомой силой, невидимой рукой, как будто горький ветер дул ему в лицо, на котором неестественно алели окровавленные губы, и волновал кожу, натянутую между бровями и линией роста волос.

Я был потрясен увиденным настолько, что оставил Вольфа сидеть под деревом, и бежал, спотыкаясь, до самого дома, заливаясь краской стыда, и, достигнув Визибла, заперся в ванной и рыдал там несколько часов, но не оттого, что угасла жизнь пяти невинных птенцов, а оттого, что угас последний свет в глазах моего друга.

Выплакав свои последние силы, я побрел в детскую и достал с полки Палейко.

– Почему же он это сделал? – шепотом спросил его я.

– Потому что он очень, очень несчастен, – ответил Палейко. – Несчастье породило в нем болезнь – в голове его и в сердце.

– А врач не может вылечить его?

– Может быть, и может. Но только если Вольф сам этого захочет.

– Почему же он не хочет?

– Потому что несчастье не дает ему этого сделать.

В тот вечер я принял решение покинуть нашу общую детскую и перебраться на третий этаж. Я разобрал кровать, чтобы заново собрать ее уже на новом месте, но потом передумал и взял с собой только матрас. Кровать я отнес на чердак, на дощатый пол которого ступил первый раз с колотящимся от страха сердцем. Полотнища паутины простирались между пыльными балками, с которых, как маленькие воздушные шары, свисали неисчислимые серые осиные гнезда, от малейшего прикосновения с хрустом рассыпавшиеся в прах. На чердаке лежали остовы давно рассыпавшейся мебели, стопки пожелтевших журналов, ящики и коробки со старым барахлом, которому уже не суждено было вновь быть извлеченным на свет. Не было ни Спящей красавицы, ни принца. Если они когда-либо там и жили, то в тот день Вольф забрал их с собой в темноту.

Мы стоим под густой кроной старого каштана на школьном дворе. Кэт потягивает молоко из пластмассового стаканчика. Солнечный свет, просачивающийся сквозь матово-зеленую листву, падает на ее светлые волосы. Затянувшееся лето близится к концу, и дни становятся заметно короче. Лето блекнет и теряет силу.

– Он собирает всякие штуки, – говорю я.

– Кто собирает что?

– Спринтер. Он собирает какие-то штуки.

Я показываю ей на Николаса, который в стороне от шума большой перемены общается с двумя парнями из нашей параллели – вне всяких сомнений, неофитами его растущего с каждым днем фан-клуба. На прошлых выходных он занял первое место по округу.

– Я уже не один раз замечал, – продолжаю я. – По дороге со спортивной площадки, здесь, на школьном дворе; недавно он даже из мусорки в классе что-то вытащил.

– И что же он там обнаружил?

– Понятия не имею. Я не разглядел.

– Ты сошел с ума, ты в курсе?

– Не переживай, пока еще не сошел.

Словно для того чтобы убедить Кэт в моей правоте, Николас, не сходя с места, опускается на колени, как если бы захотел завязать шнурок. Его правая рука поднимает что-то с земли; когда он поднимается, предмет ныряет в правый карман брюк. Все это он проделывает с такой непринужденностью, без малейшей попытки скрыть свои действия, что вовсе не удивительно, почему это до сих пор не бросилось ни Кэт, ни кому-либо еще в глаза. Это как в том рассказе Эдгара По, где герои переворачивают всю комнату вверх дном, только чтобы понять, что письмо, которое они с таким рвением ищут, уже сто лет как висит в рамке на стене, на всеобщем обозрении.

– Что я говорил? – оборачиваюсь я к Кэт.

– Ну, может, он каштаны собирает, – с деланым безразличием отмахивается она. – Лучше бы оставил это занятие тем, кто помладше.

– Они созреют не раньше чем через неделю, – показываю я пальцем на нависающие над нами зеленые шишки.

– Мне ему свой стаканчик из-под молока подложить? – пожимает плечами Кэт. – Может, он и его подберет, тогда к мусорке идти не придется.

– Сомневаюсь.

Что бы он ни собирал, это совершенно точно не мусор. На школьном дворе можно найти все что угодно – потерянное, оставленное и выброшенное. Стоит только приглядеться, и увидишь под ногами валяющиеся то там, то сям пуговицу, расческу с половиной зубчиков, огрызок карандаша, коробок спичек, маленькую брошку, какую-то монетку. Уверен, что ничто из этого не ускользает от его взгляда. Вопрос только в том, на чем останавливается его выбор, но я никак не могу уловить, по каким критериям он поднимает и прячет в карман какой-то из этих предметов, минуя остальные.

– Как ты думаешь, что он с ними делает?

– Спроси его сам, если тебе это так интересно. Или ты к нему подойти боишься? – Звонок заглушает хруст, с которым Кэт ломает пустой стаканчик. – Ну что ты застыл как вкопанный? Идем?