Хорошие деньги - Эрнст Августин Страница 25

Он кивнул:

— Одесса значит Ганновер, — он изучающе посмотрел на меня, — Гамбург значит Кёльн.

Ага.

— А Берлин?

— Берлин значит Гревесмюлен. (Тогда почему уж не Пинкельпот, не Ночной Горшок?)

Итак, дядя никогда не бывал в Одессе, а вместо неё был в этом Ганновере.

Это тоже не способствовало пробуждению моего доверия. Как-то не верилось, что дядя участвовал в этих наивных конспиративных играх. Не мог он настолько подвергнуться влиянию среды! Но, может, это среда подверглась его влиянию?

— Как бы то ни было, он уже умер.

Человек кивнул:

— После седьмого седьмого, так или иначе.

— Какого седьмого?

Он взглянул на меня удивлённо, но не очень, изучающе задержал взгляд на моём лице и снова кивнул:

— Да мы все умерли.

В это мгновение мне послышалось, что внизу хлопнула дверь. Всего один щелчок замка, но отчётливый. Гость, кажется, ничего не заметил. Теперь он разглядывал один из книжных шкафов.

— Он, собственно говоря, собирался на покой, — размышлял он вслух. — Во всяком случае мы все полагали, что он сделал себе каше.

Каше? Минуточку, что же это такое?

Каше, each, cachette — потайной карманчик, заначка — мне пришлось даже в словари заглянуть, чтобы узнать, что это такое.

А как же, именно её-то мы и ищем тут без устали, заначку, каше, а что же ещё, но для этого не нужно было приезжать из Одессы специальному человеку.

— Ну? Так сделал он каше?

Пожалуй, нет Кажется, ему помешало седьмое седьмого (смерть всех фальшивомонетчиков, как известно всякому).

— Чёрт побери, — воскликнул я, — откуда мне знать! Никто мне ничего не рассказал, никто не объяснил!

— Откуда же вы приехали?

— Из Шверина.

— Ну, разве что, — сказал человек.

Теперь он, видимо, соображал, откуда же я приехал на самом деле. Шверин значит Бодензее.

Чтобы быть кратким: итак, была одна роковая дата — 7.7.90. Седьмое седьмого. Тогда появилась первая купюра, не поддающаяся подделке: знаменитая заклятая сотенная, формат 74 х 154, красновато-синяя, на лицевой стороне Клара Шуман, на обратной — концертный рояль.

После этого всё изменилось — мир, деньги, прекрасные мечты.

— Как это, не поддающаяся подделке?

— Не спрашивайте меня, — простонал посетитель.

Снаружи послышались твёрдые шаги, дверь открылась, и в кабинет решительно вошла ощетинившаяся, очень недоверчивая госпожа Штумпе и обиженно запыхтела. Если бы она вошла как-то осторожнее, обходительнее — ну, например, с маленьким круглым подносом, на котором стояли бы рюмочки, — я бы, наверное, позволил ей заговорить со мной. Но тут я сказал:

— Госпожа Штумпе, у нас с господином деловой разговор. Будьте добры, подождите, пожалуйста, снаружи.

* * *

— Значит, она всё-таки была здесь, — удивился мой посетитель. — Она всё ещё носит в чулке свой «тридцать восьмой»? Раньше она с ним не расставалась. Мы так и называли её — Тридцать Восьмой. Она любила подслушивать, а послушать было что.

— Как насчёт кофе? — спросил я, подошёл к двери и крикнул: — Госпожа Штумпе, принесите, пожалуйста, кофе! Спасибо!

Я ведь догадывался, да что там, даже знал об этом, а теперь окончательно убедился. Если до сих пор я не был вполне уверен в том, что она ведёт двойную игру, то теперь больше не сомневался в этом. Сколько же всего она у нас переслушала за минувшее время и что из всего этого могла вынести?

Итак, дядя Августин подумывал о своей пенсии и начал печатать про запас.

— Нет, не так, — объяснил мой посетитель, — может, и хотел начать, но больше не мог. Не мог после…

— … седьмого седьмого.

— Вслед за сотенными появились новые пятидесятки, двадцатки, десятки — посыпались как драконово семя. Примите во внимание, что ваш дядя был лучшим из всех нас. Если он не мог воспроизвести эти новые деньги, то уж больше никто не мог. Ни защитные полосы, ни совмещения, ни все эти мелочи, которые вместе и образуют единое целое. Истинная трагедия. То есть он мог бы, конечно, их делать, но не с полным совпадением, а значит, и не мог. Дорогой мой друг, ваш дядя был человек, привыкший делать только безупречную работу. Однажды он сказал: «Не то плохо, что ты делаешь фальшивые деньги…

— …а то, что ты делаешь их плохо».

Тут мы оба чуть не заплакали.

— Кстати, мы называем это «фальсификат», — поправился мой посетитель.

Он сказал, что после этого ни один человек больше в глаза не видел дядиных работ, даже самомалейшей пятёрки. Настоящая утрата.

— Мы теперь все халтурим кто во что горазд, стыда не оберёшься.

Впору было пожалеть его и броситься утешать. Я никогда бы не подумал, что в подобном ремесле можно встретить такие угрызения совести. Может, это и преувеличение, думал я, на что-то можно было бы и закрыть глаза — боже мой, ну, пусть бы «фальсификат» был и не такой совершенный, в конце концов речь ведь идёт не о большом искусстве.

— А вот тут вы сильно ошибаетесь, — воскликнул человек-шкаф, — ваш дядя был истинный художник! Вы просто не знаете! Чистый Рембрандт в своей области, а когда у него было отнято его искусство, он и умер. По крайней мере, с рынка он удалился, от дел отошёл, и это случилось пять лет тому назад.

* * *

— Разве что…

* * *

— Разве что он сделал каше, это вы имеете в виду?

Вот потому-то мы и собрались здесь все: племянник, госпожа Штумпе с её «тридцать восьмым» и человек из Одессы, похожий на фургон мясника. И неизвестно, кто ещё может оказаться среди охотников, подстерегающих добычу.

Я вёл себя здесь до недавних пор как слепой — слепой, оказавшийся в клетке у тигра и не ведающий, чью это морду он ощупывает. У меня мороз пошёл по коже от одной этой мысли: господин Дённингхаус, господин Штравицке, хозяин «Гудрун-приюта», — кого ещё мне ждать? Кто ещё явится сюда за кладом?

А как, например, обстоят дела с моим посетителем, полным пиетета, — явился ли он сюда только с частным визитом? У меня вдруг возникла настоятельная потребность посоветоваться с госпожой Штумпе. Но союзница ли она мне?

— Поставьте кофе на стол, — сказал я, — большое вам спасибо, госпожа Штумпе. Но почему бы вам не выпить чашечку вместе с нами?

Я был уверен, что она подслушивала под дверью.

— Нет, — сказал мой посетитель, — ваш дядя был необычайно скромным человеком, более скромного я не встречал никогда. И более умного тоже, если мне будет позволено это сказать. В течение всей своей жизни он никогда не печатал больше, чем ему требовалось, в основном это были мелкие купюры — двадцатки, а то и десятки, — по которым невозможно было отследить их происхождение, даже если бы они однажды выявились. Но они не выявлялись, их нельзя было обнаружить. Даже мы, как эксперты, далеко не всегда могли отличить его мастерские произведения от настоящих денег. Мы называли его мастером мелких купюр. Которые, разумеется, ему приходилось печатать большими тиражами. Поэтому мы подозревали, что у него есть ротационная техника, возможно офсет…