Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер Страница 25

Приятельствовала наша Тайбэлэ с некоторыми из сверстниц своих, со времен еще девичьих. Ну, днем, известно, те всё по хозяйству, а по вечерам, случалось, собирались товарки у Тайбэлэ – так, посидеть. Летом перед домом на лавке рассаживались, рассядутся – и пошли речи с печи, небыль, случаи страшные, сказки.

В один летний вечер безлунный такой, когда в городе тьма как в Мицраиме, пересказывала Тайбэлэ жуткую подругам историю, из книги сказок, купленной у книгоноши. Про еврейскую девушку, которую бес силой заставил с ним жить как жена с мужем. Все подробности, мелочи помнила Тайбэлэ, и такой на бабенок ужас напал, что хватали друг дружку за руки, вслух отплевывались и тем смехом смеялись, что не от веселья, а от страха изнутри поднимается. Одна женка спросила:

– Что ж она, прогнать его не могла? А камея была у нее?

– Так не всякому ж бесу камея страшна, – отвечала ей Тайбэлэ.

– Ну съездила б к балшему какому, чудеснику!

– Застращал ее бес: если, мол, скажешь кому – удушу!

– Жуть какая… А мне же одной сейчас домой возвращаться…

– Ладно, я провожу тебя, – подала голос третья.

А в это время проходил в темноте мимо них Эльхонон, бедный белфер, мечтавший стать шутом-бадхэном. Он лет пять уж как вдовствовал, имел репутацию человека легкомысленного, да что там, настоящего шута, скомороха, той еще штучки! Ходил он всегда шагом тихим, точно крался, а почему? – а потому, что каблуки на ботинках у него совсем стерлись и ступал он на голые пятки. Проходя близко и услышав голос Тайбэлэ, он остановился, да так и стоял в темноте, не пошевелившись: тьма была такой гущины, а бабенки так перепуганы, чуть не в обмороке, что ни одна из них, хоть и смотрели в упор, его не заметила. Эльхонон этот был тип, как сказано было, распущенный, вечно насчет женщин алчущий, настоящий – чтобы выразиться приличней – мандолинист, к тому же любил всякий розыгрыш и проделку, такое мог выкинуть! И тут же, пока столбом стоял в темноте, возник в голове его план – дерзновенный и сладкий!

Подождав, пока все разойдутся, Эльхонон пробрался во двор и застыл под деревом. Когда Тайбэлэ – а он видел ее в окне спаленки, – когда Тайбэлэ легла в кровать и задула лампу, он проник в дом. Двери были незаперты: про воров в тех местах не слыхивали. Снял в сенях лапсердак и штаны и остался в чем мать родила. На цыпочках он приблизился к Тайбэлэ – а та уже засыпала и вдруг видит чей-то в темноте силуэт, контур голой фигуры. И даже закричать от ужаса не может.

– Кто это? – спрашивает сдавленным голосом, а он так спокойно ей говорит:

– Ты, Тайбэлэ, только не кричи смотри. Закричишь – тебе и конец, на месте прибью. Я – бес Хурмиза, я многое мог бы открыть тебе про дожди, град и морок, про диких зверей и чудовищ. Я – тот самый Злой Дух, совративший невинную деву, о которой ты намедни рассказывала, да так красиво, знаешь, рассказывала, что я уши из бездны своей навострил и, слыша твой голос, тело твое возжелал. А ты постарайся мне не противиться, ибо тех, кто отказывается исполнять мою волю, я уволакиваю за хорэ-хойшех, за темные горы, на вершину Сеир, в пустыню, где не ступает нога человека и скот не пасется, где земля – железо, а небо – медь, где жертву свою я бросаю в язвящие тернии, в огонь, где гореть ей среди скорпионов и пиперностеров, покуда каждая косточка в ней не перемелется и не исчезнет она в том гниенье, под землею, в Гехэнэме. И напротив: меня ублажишь – об счастье, считай, спотыкнулась, во всем тебе стану споспешествовать, куда б ни пошла и в какую сторону ни повернулась…

Как сквозь обморок слышит Тайбэлэ эти слова. Сердце в груди встрепетнулось и замерло, все, умерла, думает Тайбэлэ. Потом с силами кой-как собралась и пролепетала:

– Чего ты от меня хочешь? Я замужняя женщина.

– Муж твой умер, – начал чревовещать этот жалкий белфер, – я сам пролетал над ним, когда его хоронили. Жаль, конечно, что я не могу явиться к вашему раввину, чтобы засвидетельствовать смерть твоего супруга и освободить тебя от мертвеца, да и кто бы, ламца-ца, мне, бесу, поверил бы? Наша заповедь – «не преступи порог места святого» – я уважаю Закон, питаю к нему уважение… Так что отбрось все сомненья: муж твой мертв и давно похоронен под сенью… Черви уже источили его нос. Да будь он и жив – и тогда мы с тобою могли б… быть знакомы: на нас, бесов, не распространяются ваши законы…

Долго белфер словесами сыпал – то страшными, то сладостно-радужными. Ангелов по именам называл, чертей и вампиров. Клялся, что Асмодей, то есть царь их, – его отчим, и он же – двоюродный дядька; что Лилис, их царица, для него, Хурмизы, на одной ноге пляшет и вертится, и готова перед ним расстелиться. Что Шивта-бесовка, крадущая у рожениц детей, печет для него на адском огне пончики с маком и маслит их жиром кишэфмахеров-знахарей и черных псов. Осыпал прибаутками, притчами, такие сюжеты и позы ей рисовал, что Тайбэлэ – даже в бедственном ее положении – не могла удержаться, чтобы не рассмеяться, сквозь слезы, конечно. А Хурмиза добавил, что давно ее, Тайбэлэ любит, любуется ею, назвал-перечислил все шубки, в которых ходила она в прошлый год и в позапрошлый; угадал все кручины ее и тревожные мысли, которые то на кухне ей в голову лезли, когда она тесто замешивала, то в бане, то, простите, в уборной; ткнул ей пальцем – в знак доказательства – в ее синячок на левой груди. Она-де, глупая, думала, что это смерти щипок, а на самом деле – его, Хурмизы, поцелуй: этим способом о приходе своем возвещают бесы и черти, а вы уж тут как хотите: верьте, не верьте…

И забрался бес в постель к Тайбэлэ, и стал с ней все делать, что хотел. И возгласил, что отныне и впредь будет дважды в неделю – в субботу и в среду – к ней по ночам приходить: по ночам, мол, у бесов полная власть и сила – натешишься всласть. А ежели, снова предостерег, кому проболтается – горько, горько раскается. Малейший намек – и месть неминуема: волосы вырвет, оба выколет глаза, выгрызет у нее нежный – вот он, пупик, пупик! – пупок. И зашвырнет далеко в пустыню, где жуткий холод и тьма, где питаться придется ей хлебом не из белой муки, а из дерьма, воду пить – кровь, днем и ночью слушать жуткие вопли терзаемых вновь и вновь.

И поклясться велел – костьми матери…

И Тайбэлэ всё бессилье свое, всю беспомощность осознала. Поклялась, обняла его бедра, и делала все, что чудовище ни пожелало.

Перед уходом Хурмиза долго-долго ее целовал, и хоть был он не настоящий мужчина, а бес, Тайбэлэ жарко отвечала на его поцелуи и слезами всю бороду ему залила. И то сказать, будучи дьявольской породы, он еще по-божески с ней обошелся.

Хурмиза ушел, а Тайбэлэ весь проплакала день, до самого захода солнца.

Хурмиза стал приходить к ней каждую среду и субботу. Она очень боялась понести от него и родить ублюдка с хвостом и рогами, а то еще обоюдополого или другого какого монстра, но Хурмиза обещал, что будет с ней осторожен и убережет от позора. На вопрос, следует ли ей всякий раз перед визитом его омываться в микве, Хурмиза отвечал, что законоуклад сей – для обычных людей, а не тех, кто спознался с Ситрэ-Ахрэ, царствием дьявола.