Новая дивная жизнь (Амазонка) - Анатолий Курчаткин Страница 25

Скоробеев поставил на заявлении свое согласие в тот же день, как оно поступило к нему. Вернее, в ту же минуту. Не возражая против того, чтобы уволить своего помощника без положенной по закону двухмесячной отработки, незамедлительно – того же числа, как глава администрации подпишет приказ.

Через два дня Маргарита была уже вольна, как птица.

Мать, вставши утром и обнаружив ее в постели, пришла в смятение.

– А как же моя поликлиника? – первое, что спросила она, узнав от Маргариты, что та с сегодняшнего дня не имеет больше к администрации президента ни малейшего отношения.

Мать уже считала кремлевскую поликлинику своей навечно. Точно, что к хорошему привыкаешь быстро, а отвыкать – в лом.

– Не все коту масленица, – сказала Маргарита. – Хватит, подремонтировалась. Уступи место другим достойным.

– Но почему? – возмутилась мать. – Что случилось? Конечно, деньги тут были не бешеные, но это же администрация президента! Из таких мест, кто попал, никто не уходит! Руками-ногами-зубами держатся, а со временем здесь и платить начнут – ого-го! Не сомневаюсь.

Пафос матери веселил Маргариту. Похоже, ее завораживало само это сочетание: «администрация президента». Вроде того как раньше «ЦК КПСС». Попасть работать в ЦК КПСС – и можно считать, жизнь удалась.

– Это, мам, мой личный протест против политики президента в Чечне, – тоном официального заявления произнесла она.

Мать восприняла ее слова всерьез.

– Да, то, что там происходит, совершенно кошмарно, – тут же, с мазохистским удовольствием хорошенько почесать зудящую кровавую рану, подхватила она. – Ведь это же, по сути, гражданская война, не что иное, да?

Все-таки она вся, с потрохами и, видимо, уже до конца жизни была в том, прежнем времени, в этом кипении общественных страстей, в желании общественного служения, и того, что все переменилось, что настала другая пора, было ей не понять.

– Только, мам, давай не заводись, – сказала Маргарита. – И меня не заводи. Жизнь продолжается. Живем дальше.

Ха-ха, живем, тут же с язвительностью прозвучало в ней. Вопрос «Что делать?» обвивал сознание жаркой тугой анакондой, душил и разламывал череп головной болью. Волей ассоциации в ней вылезло название знаменитого романа несчастного Чернышевского. Где, интересно, Вера Павловна брала деньги на свои швейные мастерские? И как устраивалась с «крышей»? Ответа в памяти не было. Так она и не осилила знаменитый роман ни разу: ни в школе, ни потом, на Ленгорах.

Мать, уйдя в соседнюю комнату, рыдала. Громко, со всхлипами, швыркая носом, сморкаясь и вновь со сладостью отдаваясь своей боли. Обиделась, что Маргарита не стала делиться с ней происшедшим, отшила ее, не позволив вместе пожевать жвачку стоического страдания.

– Двадцать пять лет, – доносилось до Маргариты из соседней комнаты, – двадцать пять! А все, как в семнадцать, никакого понимания жизни! Никакого, никакого, никакого!..

Двадцать пять, вслед матери подумалось Маргарите вдруг с ужасом. Никогда раньше она не ощущала возраста. Девятнадцать или двадцать три – все было одно. Но двадцать пять, которые должны были исполниться в нынешнем году, – это показалось ей сейчас невероятно громадной цифрой. Четверть века, с ума сойти! И все пока – будто печешь пирог в скверной духовке: подгорает и подгорает, угли и угли!

– Измучила меня! Измучила! – доносилось из соседней комнаты. – Проклятая кровь! Все только о себе думает, не тронь ее, как с писаной торбой с собой!

Маргарита не пошла утешать мать. Кто бы утешил ее. Она пролежала в постели весь день, поднимаясь только в туалет и цапнуть что-нибудь из холодильника, когда в животе начиналась голодная резь. Телевизор стоял включенным, менял картинки, то звучал речью, то музыкой, то всякими другими звуками – вроде рева автомобильных моторов на гонках, – не смотрела его и не слушала. Так, чтобы уж не совсем вывалиться из жизни.

Вечером, под самую ночь, позвонили уши, с которыми она последние полгода делала секс. Так она называла его про себя – уши, – потому что кроме изящных, чисто и аккуратно вымытых ушей больше он ничем не блистал. Осторожный и хитроумный, бескостный кремлевский чиновник, для которого геморрой у начальства – большая беда, чем любая война. Начальственный геморрой чреват дурным начальственным настроением, а кавказская кровь – это в какой дали, эта кровь! Объект внимания, выбранный для внимания по причине окружающего безрыбья.

– Как же так, почему ты мне ничего не сказала, что у тебя конфликт с этим дерьмократом? – зажурчал, побежал в трубке неторопливым шелестящим ручейком его бесцветный, сероватого оттенка голос. – Уволилась – и мне ни слова, зачем же так? Сказала бы – я б тебе нашел место, устроил не хуже, чем имела, перевели бы – и всех делов. Как же было мне не сказать?

– Да пошел бы ты куда подальше! – не напрягаясь, с ленцой, не вкладывая в свою речь ни грамма эмоций, проговорила Маргарита. – Подальше, подальше, подальше, и с глаз долой.

– Прости? – вновь зажурчал его сероватый голос. Он воспринял ее слова как вполне естественную, закономерную женскую истерику, разве что тихую, и приготовился быть мудр и терпелив. – Давай считать, я ничего не слышал. Просто, я думаю, есть еще возможность все поправить. Это, конечно, будет сложнее, чем если бы ты не уволилась, но шансы есть, я уже сегодня предпринял кое-какие шаги. И они обнадеживающи.

– Да пошел ты! – снова произнесла Маргарита. Снова с той же ленцой и бесстрастностью. – Очень мне нужно менять шило на мыло. Лучше и без того, и без другого. Пошли вы все подальше, кто только там есть. И ты вместе со всеми. Вместе со всеми, вместе со всеми.

Она уже давно собиралась порвать с ушами. Порвать и растоптать. По крайней мере, половину того срока, что одаривала его собой. Все-таки слишком долго обманывать самое себя, считая этого рака рыбой, было невозможно. К тому же он был женат, скорей, скорей – и домой, чтобы никаких подозрений, что за удовольствие иметь такого любовника! И однако же как-то так получалось, желая порвать с ним, никак не могла собраться порвать – буквально не доходили руки. А теперь сам Бог велел. Конец государевой службе – конец и роману с государевым человеком.

– Подожди, подожди, – заволновался отставленный ею государев человек. Теперь он врубился. Понял своим макиавеллевским умом, что его увольняют, и без выходного пособия. – Еще ничего не поздно, все еще поправимо! Я тебе обещаю, я приложу все усилия, ты снова будешь в администрации, и без всякой потери в положении.

Маргарита опустила трубку.

– Пошел ты! – произнесла она еще раз, – только он уже не мог ее слышать.

Она лежала в постели три дня. На четвертый день глаза ей открыло в семь утра. И тотчас подняло на ноги, понесло в ванную – будто внутри заработала, погнала ток некая батарейка. Она вымылась, обдирая себя мочалкой – словно сдирала с себя ту жизнь, которой жила последние месяцы, – приняла контрастный душ, высушила голову феном, уложив волосы щеткой, с аппетитом позавтракала яичницей из трех яиц с жареным шпигом, сделала маникюр, наложила на лицо макияж, сварила кофе и с дымящейся чашкой села к телефону, набрала номер Натальи. Номер натальиного телефона хранился в памяти, как высеченный на камне, не пришлось ни прибегать к записной книжке, ни напрягаться, вспоминая.