Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин Страница 25

Тут уж беречься нечего. Раз дудак поднялся на глазах и снова залег, значит, рана его не пускает, тянет к земле. Опять объезжаем его с двух сторон, спешно ложимся в цепь, не выбирая прикрытия.

Я слежу, как Семен рысью подъезжает, соскакивает и идет к нему. В это время справа раздается неожиданный выстрел. Что такое? Дудак не летит. Семен уже рядом с ним. Вижу, как птица взмахивает крыльями и бьет ими по земле, ползет вперед и скрывается от меня в клубах дыма. Готов. Семен уже хватает его и что-то кричит нам, забыв о своей Пегашке. А лошадь сперва шагом, а потом рысью пошла по полю. Ее нагоняет Михаил. Но Пегашка схватывается и бежит сильнее. Таратайка прыгает по ухабам. Михаил бежит за ней. Видно, как из передка, рассаривая перья, валится в ковыль дудак.

Лошадь направляется в хутор. До хутора километра. два, не больше. Там лошадь остановят. Поэтому мы решаем сделать привал, сводить в хутор лошадей на пойло, а на закате поискать еще дудаков.

Я уже разнуздал Савраску. Спрашиваю, кто это выстрелил в первый раз. Оказывается, это Василий Павлович пальнул «в мышь». Так называется у нас нечаянный выстрел.

Не успел я взяться за супонь, как Борис, осматривавший в бинокль окрестности, с ироническим сожалением произнес:

– Дудаки.

Начинаем проверять его и действительно видим километрах в трех, на совершенно открытой степи, с десяток мирно пасущихся дудаков. Опять некогда отдыхать. Встречаем возвращающегося на Пегашке Михаила и снова в путь. Хохочем над прогулкой Михаила, который нещадно бранит кобылу, отирая пот с раскрасневшегося лица. Лошадь равнодушна к его ругани.

Солнце уже опускается на запад. Гаснет степь, тускнеет серебро ковыля; длиннее от телег, лошадей и людей тени.

Ложиться на этот раз приходится очень далеко от дудаков. Вокруг них ни одной сурчины, все обнажено. Находим небольшой межник и распластываемся по нему. Большинство птиц спокойно пасутся по зеленеющим стержням, только два вожака, подняв головы, следят за нами. Но скоро и они двинулись и пошли, выискивая по земле зеленые листочки.

Я лежу в совершенно обнаженной полосе межника. Не только нельзя поднять головы, нельзя даже взглянуть с земли вперед. И хотя на этот раз я более спокоен, время тянется необычайно долго. Кажется, что уже прошло с полчаса. Что так медлят загонщики? Одно время ясно слышен был чей-то крик, но потом опять все смолкло, и только изредка донесется тарахтение телеги.

И вдруг меня ожгло как кипятком, – совсем рядом со мной я услышал живое тяжелое дыхание птицы: хо-ок! хо-ок! Хоканье ритмически приближалось ко мне, казалось, что вот-вот птицы вырастут прямо передо мной. Я с остановившимся сердцем ловил эти волнующие вздохи огромных птиц и наконец, не выдержав пытки, сразу встал на колени.

Вся стая дудаков находилась не дальше двадцати шагов от меня. Крылья, хвосты, головы – все это в каком-то вихре шарахнулось от меня; дудаки двинулись по фронту – перед Василием Павловичем. Я долго, как мне показалось тогда, не мог выделить стволом определенной цели, наконец смутно поймал птицу на мушку и потянул за гашетку. Завеса дыма скрыла на мгновение птиц. Затем снова в глазах светло-красное крыло дудака. Я стреляю из левого ствола. Птица дрогнула, опустила ноги и тяжело поплыла вперед, огибая Василия Павловича.

«Неужели промазал?»

Нет, дудак, несомненно, ранен. У него перебиты ноги, лет его стал размеренно напряженным. Я, не видя, слышал, как взмыли, с шумом разрезая воздух, остальные птицы над Василием Павловичем, слышал в угарном тумане его выстрел и кричал охрипшим от волнения голосом:

– Бинокль! Бинокль! Следите. Упадет. Ранен!

Около меня стоит с дудаком в руках Василий Павлович. Тарахтят сзади телеги. А я все слежу за своим дудаком. Он летит по земле прямо на солнце, ставшее над горизонтом. Солнце мешает смотреть. Птица временами исчезает из глаз, и только иногда я видел, как над самой землей по степи катится живое серое колесо. Дудак уже минул желтые стержни, вылетел за полоску чилиги – и его сразу не стало видно.

– Упал! – кричу я, хотя сам совершенно в этом не уверен.

Я тороплю всех, и мы идем разыскивать «моего» дудака. Сережа подтрунивает:

– Что? И мука не помогает?

Меня самого мучат сомнения, а вдруг и на самом деле дудака не найдем… Позор моей голове! Притомившиеся лошади тянутся очень медленно. Я соскакиваю с телеги и бегу вперед. Меня нагоняет Павлович.

– Стой, стой… Я вижу. Он лежит за сурчиной. Держи стороной!

Указывает на бугор, заросший низким чилижником. Огибаем сурчину с двух сторон и, держа ружья наготове, приближаемся к ней. У меня из-под ног вырывается с треском перепел, и я вздрагиваю от испуга. Но вот и я вижу дудака. Вытянув длинную шею, он прильнул туловищем к земле. До него всего сорок шагов. Я целюсь в него.

– Не стреляй, он не улетит.

И действительно, дудак не трогается с места. У него оказываются перебитыми ноги и разбита грудь. Это огромный усач, самый большой из убитых сегодня, до десяти кило весом. Я счастлив и торжествующе смотрю на Сергея.

А солнце не ждет. Оно уже скатилось наполовину за горизонт, разбросав оранжево-огненные пятна по небу.

Решаем ночевать около родника, который, как говорит Семен, «здесь недалеко», среди горных увалов. Да, уже пора на отдых. И мы въезжаем в горы по старой, брошенной дороге.

Сразу пахнуло прохладой. Древний ковыль застыл по склонам гор, пригнув к земле свои серебряные нити. Пролетел над головой последний хищник. Внизу виден родник.

– Ну, хлопцы, котяхи сбирайте и бурьян… Чайник греть!

Лошади фырчат, почуяв запах воды.

Мы останавливаемся на отдых.

А вот и ночь. Огромная, темная, живая.

Мы сидим вокруг маленького костра и чаевничаем, перебирая впечатления дня. Вверху горят звезды. В стороне – где-то в лощинке – за темной стеной ночи пофыркивают невидимые лошади. Тишина. Темь. Освещены только лица людей и передние колеса таратайки. На поднятой вверх оглобле висит добыча: мертвые застывшие дудаки и стрепета. Они напоминают мне о том, что степь еще жива, что вокруг – и сейчас – спят по пригоркам их живые сородичи, за которыми завтра мы снова будем рыскать по ковылям. Мне рисуется, как в ночи встает дудак, величаво поднимает голову и пристально смотрит в темь большими темными глазами, ненавидящими нас, людей. Когда-то птицы были здесь одиноки и счастливы, – они редко встречали людей. Разве только иногда казаха в его огромном сером малахае или башкира в его цветной тюбетейке.

Мои мысли, по-видимому, занимают всех охотников.

Семен, сидя на корточках перед костром, рассказывает:

– …Да, здесь по этой лощине было когда-то большое озеро Иссык-куль. Тогда по этим степям не было других трав, кроме ковыля. В этих горах жили казахи, начальником у них был мулла Аллибай. Русских тогда здесь еще не водилось. Потом сюда двинулись переселенцы. И вот один раз весной Аллибай вышел на заре на гору и увидал по ковылю большие, высокие красные цветы. Он стал на колени и закричал в отчаянии: «Алла, здесь скоро появятся русские!..»