Небо повсюду - Дженди Нельсон Страница 25

– Ничего так, а? Мой папа мастерит шикарные инструменты. И не только гитары. Мандолины, лютни, гусли, – говорит он, пока я пожираю все это великолепие глазами.

И вот нечто совершенно иное: комната Джо. Физическое воплощение теории хаоса. Комната ломится от самых разных предметов: инструменты, которые я никогда раньше не видела (я даже представить не могу, какие звуки они издают!), диски, музыкальные журналы, библиотечные книги на английском и французском, плакаты неизвестных французских групп, комиксы, блокноты, в которых пишет этот чудик с угловатым почерком, ноты, подключенная и неподключенная стереоаппаратура, распахнутые усилители и куча непонятных электронных устройств, старые резиновые зверюшки, чашки с синими мраморными шариками, колоды карт, груды одежды по колено высотой, и я уже молчу про тарелки, бутылки, стаканы… На столе я вижу небольшой плакат Джона Леннона.

– Х-м-м, – показываю я на постер. Осматриваюсь по сторонам. – Теперь я еще лучше понимаю, какой ты все-таки псих ненормальный.

– Ага, я так и думал: лучше подождать, прежде чем показывать тебе это бомбоубежище.

– Подождать чего?

– Ну, пока ты не поймешь….

– Что не пойму?

– Ну, Ленни, не знаю… – Он вроде смутился. Почему-то мне тоже стало неловко.

– Так что же я должна понять?

– Ничего, глупости всякие.

Он опускает взгляд, а потом опять смотрит на меня. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

– Мне интересно, – настаиваю я.

– Ну ладно, скажу. Подождать, пока ты не поймешь, что я тоже немного тебе нравлюсь.

У меня внутри опять расцветает цветок; на этот раз бутон раскрывается за три секунды.

– Ты мне нравишься, – говорю я и, не подумав, добавляю: – Очень, очень сильно.

Что это со мной? Теперь я и дышать не могу. От того, что он прижимает свои губы к моему рту, легче не становится.

Наши языки влюблены до одури, они уже поженились и улетают в Париж.

Нацеловавшись за все предыдущие годы, я говорю:

– Мне кажется, если мы сейчас не прекратим, то мир взорвется.

– Похоже на то, – отвечает он шепотом, мечтательно глядя мне в глаза. Хитклифф с Кэти и рядом не стояли. – Мы можем отвлечься на что-нибудь, если хочешь…

Он улыбается, а потом – хлоп. Хлоп. Хлоп. Интересно, доживу ли я до утра?

– Хочешь поиграть? – спрашивает Джо.

– Да, но я не взяла инструмент.

– Сейчас будет. – Он выходит из комнаты.

Я постепенно прихожу в себя и, к несчастью, думаю о том, что случилось с Тоби. Как это было страшно, как мы оба словно с ума сошли и пытались разорвать друг друга на клочки. Но зачем? Чтобы найти Бейли? Чтобы выдернуть ее из своих сердец? Из своих тел? А может, все еще хуже? Может, мы хотели забыть ее, стереть из памяти хотя бы на одну секунду, проведенную в страсти? Нет, этого не может быть, правда? Когда мы вместе, Бейли витает вокруг нас, она точно воздух. До сегодняшнего дня это нас успокаивало, но теперь все пошло не так. Я не знаю. Единственное, что я знаю, так это то, что дело именно в ней. Даже сейчас, представляя себе, как Тоби сидит, один на один со своей сердечной болью, пока я забываюсь в объятиях Джо, я чувствую себя виноватой. Словно я покинула его, а вместе с ним и свое горе, а с горем и свою сестру.

Снова звонит телефон, милостиво пробуждая меня от этих дум и резко возвращая в «бомбоубежище». В этой комнате Джо спит на расстеленной кровати, читает разбросанные повсюду книги и, похоже, пьет из всех пятисот стаканов одновременно. У меня по спине бегут мурашки: я чувствую такую близость с ним, находясь в комнате, где он думает, где он спит, где он переодевается и разбрасывает одежду, где он бывает без одежды. Джо, без одежды. Подумать только: он, весь он, целиком… Ох. Я никогда не видела голых парней. Только в порно (мы с Сарой одно время насмотрелись в Интернете). Ну и все. Мне всегда было страшно, я боялась увидеть… ну, это. Сара говорит, что, когда впервые увидела стояк, названия животных посыпались из нее, как из рога изобилия. Причем не тех животных, о которых можно было бы подумать, – не питоны и не угри. По ее словам, там был целый зверинец: гиппопотамы, слоны, орангутанги, тапиры, газели и так далее.

Внезапно я понимаю, что до боли соскучилась по ней. Как я вообще могла оказаться в спальне очешуительного Джо Фонтейна и не сообщить ей об этом? Как я могу ее игнорировать? Я достаю телефон и пишу эсэмэску: Отзови поисковый отряд. Пожалуйста. Прости меня.

Я снова оглядываюсь и пытаюсь подавить желание залезть в каждый ящик, заглянуть под кровать, прочесть, что написано в записной книжке, которая лежит на полу у моих ног. У меня получается подавить два из этих трех желаний. С моралью у меня сегодня неважно. И вообще, если чей-то дневник лежит раскрытый и ты замечаешь в нем свое имя, то это не считается подглядыванием. Особенно если тебя упоминают в таком предложении…

Я встаю на колени и, не прикасаясь к тетради, читаю только тот абзац, где встретила инициалы «Дж. Л».

Я никогда не встречал таких убитых горем людей, как Дж. Л. Мне хочется сделать что-нибудь, чтобы ей стало легче, хочется все время быть рядом – безумие какое-то, будто она включена на полную громкость, а все остальное вообще не звучит. И она такая честная, такая честная, совсем не как Женевьева, она совсем не похожа на ЖЕНЕВЬЕВУ…

Я слышу его шаги в коридоре и поднимаюсь с колен. Телефон снова разрывается.

Он возвращается с двумя кларнетами: один в си-бемоль, другой басовый – и протягивает их мне. Я больше привыкла к сопрано, поэтому выбираю его.

– Что у вас с телефоном? – спрашиваю я вместо «Кто такая Женевьева?». Вместо того, чтобы пасть на колени и признаться, что я совсем даже не честная, что я, возможно, абсолютно такая же, как Женевьева, кем бы там она ни была, только без ее французской изюминки.

Он пожимает плечами:

– Нам часто звонят.

И приступает к ритуальной настройке гитары, и все в мире исчезает, кроме него самого и нескольких струн.

Поначалу незаезженный дуэт гитары и кларнета звучит странно. Наши звуки натыкаются друг на друга, спотыкаются, мы смущенно переглядываемся и начинаем сначала. Но потом мы понемногу сыгрываемся, и когда не знаем, что дальше будет играть другой, то обмениваемся взглядами и так внимательно вслушиваемся, словно в эти стремительно убегающие секунды разговаривают наши души. Один раз я импровизирую соло, и он восклицает: «У тебя такой восхитительный тон! Такой одинокий-одинокий, будто день, когда птицы перестали петь». Но я не чувствую себя одинокой. Я чувствую, что меня слушает Бейли.

– Ночью ты совершенно такая же. Все тот же Джон Леннон.

Мы сидим в траве и пьем вино, которое Джо стащил у отца. Входная дверь распахнута, и из нее в теплую ночь влетает пение французской шансонье. Мы прихлебываем из горла и заедаем багетом и сыром. Наконец-то мы с Джо во Франции, думаю я и улыбаюсь.