Мания страсти - Филипп Соллерс Страница 25

Я не вижу никакой связи с радио или пластинкой, но вслед за этим Дора спрашивает меня, идем ли мы ужинать. Ну конечно, сейчас мы пошлепаем по грязи до крошечного ресторанчика на углу, в темноте, полосатой от вспышек молний. Мы выпьем немного больше, чем обычно, этого великолепного кьянти, и будем безо всякой скуки слушать разглагольствования каких-то англичан, трогательно туповатых. Масла, в котором жарится рыба, столько, что впору вспомнить о Всемирном потопе. Очень вкусно и не слишком дорого. На столе, в изящной вазе, стоит белая роза, совсем свежая, сорванная в соседнем саду.

Дора устала, она спит, а я все сижу под лампой, под раскаты грома: «Тот, кто постигает эту правду букв, слов и смысла, никогда не сможет, выражая какую-либо мысль, оказаться не на высоте своего замысла; его мысль всегда находит адекватное выражение, и лишь не зная этой идеальной идиомы, вы вдруг запинаетесь, оборвав себя на полуслове, не ведая ни порядка слов, ни самих этих слов, которые могли бы выразить то, что вы себе представляете…» Да, да, именно так, но уже поздно, буря стихает, вспышки молнии и дождь удаляются, я открываю окно, пьяный ветер врывается в комнату. Дора слегка постанывает, протестует, переворачивается, засыпает. Луна прячется. Завтра будет очень хорошая погода.

Несколько дней спустя я нанимаю лодку, мы решили совершить прогулку в открытом море, в лагуне. Дора, в коротеньком платьице из желтого хлопка, похожа на подсолнух. У нас назначено свидание на одном незаметном островке к востоку от аэропорта. Здесь вот уже лет пять живут приятели Франсуа, Энцо и Тициана. Они ничего не делают, мы тоже. Мы смеемся над новостями из Италии, политико-мафиозным кинематографом, таким однообразным. Система вновь восстанавливает в правах фашистов (правда, пока не слишком), подновляет коммунистов (чересчур). Социалисты делают именно то, что нужно, чтобы укрепить центр, христианская демократия отступает, но готова при первом же удобном случае собраться с силами и воскреснуть. Тициана, нечто вроде вечной студентки, полагает, что мы слишком много шутим, что это все не смешно. Она права, но что делать? Фильм Месье и Мадам Леймарше-Финансье, их детей и внуков, а также всей этой необозримой армии их служащих, шел на всех экранах двадцать четыре часа в сутки. Они что, совсем забыли про нас, здесь, на воде? Неужели мы совсем-совсем не учитываемся в кастингах, даже когда нужен типаж «интеллектуал» или что-то из разряда «современное искусство»? Ладно, извлечем из этого пользу. Шезлонги в траве. Вы чувствуете себя европейцами? Больше, чем когда-либо. Радикалами? Ну, это само собой. Еще немного холодного белого вина. Беседа затихает, оно и к лучшему. Я читаю еще немного из Ницше (Ницше нужно читать, растянувшись на траве): «Очарование — наше оружие, взгляд Венеры, который ослепляет и околдовывает даже наших противников, все это магия крайности, соблазн, вызываемый любого рода крайностью: мы прочие, имморалисты, мы крайности».

Медленно возвращаемся на закате. Скоро взойдет Венера, очень яркая, высоко слева, красным диском, чуть на ущербе. Чайки уже здесь, на своих шестах, стоит только приблизиться к городу. Та часть порта, где живем мы, довольно мало посещаема. Быстро уходим.

IV

Давно уже существование в обществе стало походить на какой-то дурной телевизионный сериал, с одной стороны — насилие и деструкция, а с другой — волна сантиментов. Справа — всякий сброд, полиция, бабах, психоз, зато слева — новинки косметики и радостное ожидание младенца. И так же давно уже мы все отстранились, чтобы наблюдать издалека это расходящееся кругами разложение и одновременное возникновение новых рефлексов. «Забавно, — говорил Франсуа, — но каждый полагает, будто по отношению к Обществу он тверд, как скала. Между тем так называемое человеческое существо — всего-навсего человеческое существо, и не более того. Общество — это Бог. Зрелище — это Бог. Даже самые прогрессивные не могут не согласиться с определенными положениями метафизики, в том, хотя бы, что отдельный индивид не может ничего, разве что заклиниться на депрессии или смерти. Как же все-таки умудриться плюнуть на все?»

Ни за, ни против. Итак, вы над схваткой, или в ее гуще? Нет. Простите, но это ваша точка зрения, а не наша. Мы ни «над», ни «под», ни «вне», ни «рядом», ни «прокляты». В вашем видении мира, в его геометрии мы просто-напросто ненаходимы. Мы не употребляем ваши наркотики, вот и все. «Мы как монахи в третьем веке, — говорил Франсуа, — мы-то хоть понимаем, что читаем, а вот типы, которые придут за нами, станут тупо переписывать, не понимая ничего. — Еще и ошибок насажают. — Вполне возможно. — Если только вообще они будут способны переписывать. — Добровольцы всегда найдутся. Греческий и иврит в течение долгого времени были в опале. Китайцы станут изучать греческий, мы — китайский. А потом перережем мосты, никому ничего не сказав. — Даже друзьям? — Разумеется, они-то как раз стреляют в упор. Лучше сохраним добрых врагов, так надежнее. Надеюсь, среди нас никто не питал особых иллюзий. — Боюсь, что питали. — Ну что ж, тем хуже. — Они пессимисты. — Это доказывает, что они так ничего и не поняли. Можно подумать, будто в первый раз приходится переживать самое плохое, в ожидании, что все пройдет. И оно пройдет. Действительность кажется непреодолимой, апокалиптичной, но она проходит. Порой даже быстрее, чем думаешь. А порой и нет. Несколько веков… — Нас уже не будет. — Ну и что?»

Это просто эпатаж. Начинает напевать:

Утешиться должны все, кто всерьез страдали,

На крыльях времени уносятся печали,

И радостные дни…

Он почти танцует. Я и забыл, что он до безумия любит Лафонтена.

Как же они нас достали со своей литературой: реалистической, натуралистической, социалистической, социо-реалистической, национал-социалистической, республиканской, пролетарской, арийской, иисусо-марийской, лесбийской, гуманистической, поэтико-гуманистической, футуристической, сюрреалистической, экзистенциалистской, ангажированной, мизерабилистской, расистской, антирасистской, регионалистской, исторической, порнографической, приключенческой, научно-фантастической, голливудской, слащавой, прыщавой, скотской, скаутской, специально для вокзалов, автобусов, метро, аэропортов, для английских старых дев, авангарда, арьергарда, и для психиатрических лечебниц!

Это неизменное Общественное! Общественное соглашение, общественное согласие, общественное благополучие, общественное страдание, общественная справедливость. Все-таки эта вера в Общество — самое странное явление из тех, которые когда-либо существовали.

Этот удушливый тупик хорошо передал Селин в своем письме Эли Фору 1933 года:

«Все мы в высшей степени зависим от нашего Общества. Именно оно решает человеческую судьбу. Наша — прогнившая, агонизирующая. Но я предпочитаю собственное гниение, собственные ферменты гниению и ферментам какого-нибудь коммуниста. Я горделиво считаю себя существом более хрупким, более подверженным коррозии. Ускорить это разложение — вот истинное творчество. И хватит об этом говорить!»

Или еще:

«Особи полуразвалившиеся, в сукровице, притязающие на то, чтобы с помощью собственноручно приготовленного приворотного зелья возродить нашу безвозвратно погибшую эпоху, утомляют меня и вызывают отвращение… Лучше уж подруга-смерть! Каждому своя!»