Последний бебрик - Ирина Сергиевская Страница 25

Май чувствовал, что соседи тихо ненавидят инвалида: он осквернял искусство, он валялся уродливой чуркой на дороге, по которой шествовал прогресс. Однажды по телевизору показывали танец «Топотушки» в исполнении ансамбля пионерок, и вдруг дядя Саша перестал храпеть. Впервые Жмудов, Лазурский и Гулько услышали звуки телевизора без гадкого аккомпанемента. Чувство блаженства обволокло их, и никому не пришло в голову, что дядя Саша умер. Демон-душитель сделал свое дело. Весть о смерти дяди Саши не тронула маленького Мая — он не понял ее и потому не испугался. Его волновал другой вопрос: кому отдадут телевизор?..

И вот теперь, через много лет, Май почему-то подумал о дяде Саше так, как думал только о матери: с сердечной тоской вечно виновного. Ведь он был человек — это существо с вмятиной над бровью, которое забывало спускать воду в уборной, пугливо отдавало честь своему отражению в зеркале, с идиотическим старанием играло на простреленном немом аккордеоне… Что чувствовал он, проживая исковерканную свою жизнь? И где он теперь, каково его посмертие? Вознагражден ли он за страдания просветлением разума, души и тела или остался таким, как был — припадочным лысым инвалидом, храпящим на казарменной кровати?

— Боже мой, Боже мой! — промычал Май. — Почему это все так? Почему?!.

Ливень иссяк, тучи расползлись, и кусты сирени под солнцем алмазно заискрились. Эта бесчувственная улыбка природы обидела Мая. Он вышел из подъезда на улицу и свернул к Таврическому саду, чтобы, обогнув его, попасть на набережную Невы. Зачем это надо было, Май не знал. «А чтобы утопиться!» — цинично подсказал Май-второй. Сердце сразу затрепыхалось и дыхание больно стеснилось. Май подумал, что вот оно, наказание за грешные, унылые мысли, и слабо пригрозил себе:

— Только попробуй, скотина, сейчас помереть…

Очнулся он в Таврическом саду, сидя на траве рядом с оградой, лицом к знаменитой башне Вячеслава Иванова. Сидел Май долго, боясь двинуться, уставившись на свою безвольную руку и нежные стрелки молодой травы между пальцами.

— Город Нацерет! — пронеслось рядом, но Май решил, что это фантомный звук.

— Город Нацерет! — воскликнул вновь кто-то реальный.

Голос был праздничный, звонкий; таким в старые времена кричали на ярмарках скоморохи. Май с великой опаской поднялся и мелко нетвердо зашагал в глубь сада, на голос. Вскоре увидел он детскую площадку. Вокруг на скамейках расселись старушки, качая младенцев в колясках. Пятеро малышей постарше возились в песочнице вокруг предмета, похожего на небольшой раскрытый чемодан. Но это был не чемодан, а ящик, волшебный ящик! Он залихватски утвердился в песочнице на трех металлических ножках, половинки передней стенки были распахнуты, а внутри радостно светлел древний город Нацерет, написанный на картоне лазурью и прозрачным золотом. Это был настоящий вертеп, о котором Май знал из книг, но ни разу не видел.

В песочнице, среди детей, сидел на корточках неказистый человечек. Он поднялся, встал к вертепу лицом, ловко, быстро подвигал что-то руками и, повернувшись к скромной публике, с непритворным ликованием объявил:

— А вот архангел Гавриил приносит Марии Деве благую весть!

Май увидел сцену Благовещения, верную копию картины фра Анджелико, и, обмирая от любопытства, шагнул в песочницу, сел почти вплотную к вертепу. «Ай-яй-яй!» — восхищенно бормотал он, рассматривая пестрые блескучие крылья Гавриила, воздушный румянец на лице Марии, траву со скромными полевыми цветами и деревенский заборчик на заднем плане. Хозяин чуда сдернул с головы грязную бейсболку, опустил веки и начал читать молитву, хрустально звеня словами:

— Богоро-о-дице Де-е-во, ра-а-дуйся, благода-а-тная Мари-и-е, Госпо-о-дь с то-бо-ю, бла-а-го-сло-ве-ена Ты в же-е-нах и бла-го-сло-ве-ен пло-од чре-ева Твое-го-о яко Спа-а-са роди-ила, еси-и ду-уш на-а-ших…

Он замолк и низко поклонился, коснувшись рукой земли. «Блаженный», — предположил Май. Старушки зааплодировали. Незнакомец — чтобы продлить триумф — принялся менять декорации в вертепе и показал публике «Поклонение волхвов», потом «Избиение младенцев», а напоследок «Бегство в Египет». Май понял свое заблуждение: это был не блаженный, а обычный уличный лицедей, который не гнушается жалким заработком и вряд ли изводится мыслью о том, что есть жизнь праведная, а что нет. «Интересно, он согласился бы лаять по-собачьи, если бы Тит Глодов заплатил ему десять тысяч долларов?» — подумал Май, почти не сомневаясь в утвердительном ответе.

Старухи подходили к артисту кто с чем; в бейсболку совали мелкие деньги, в бумажный пакет — конфеты, хлеб, два яблока, кусок мыла. Незнакомец принимал дары деловито, благодарил с веселым достоинством и, твердо глядя в глаза, желал каждой старушке не хворать. Май воспрянул духом, прозревая: что, если нищий артист — Анаэль?! Почему бы Анаэлю не прикинуться артистом? Разве люди могут судить о поступках ангелов?.. Да, да, это, конечно, Анаэль!.. Ему все еще есть дело до Мая!.. Зачем тогда он появился здесь, если не ради Мая?.. Не затем же, чтобы старушек вертепом развлекать!.. Он не мог исчезнуть навсегда, бросив невольного своего обидчика без прощения, без помощи, без надежды!..

Догадка так встревожила Мая, что он стреканул в кусты и жарко забормотал, разглядывая сквозь листву незнакомца: «Первое — покаяться за пощечину, второе — подписать договор с апостолом Петром, третье — отказаться от бебрика…» — «Чертов безбожник, срамник! Иерархии небесной не знаешь! — ядовито укорил Май-второй. — Сначала с апостолом договор подпиши, а уж потом с простым ангелом разбирайся — покаяние, вопли, сопли». — «Верно, — согласился Май и тут же отчаянно отмахнулся от двойника: — Что ты путаешь меня! Ты сам и есть первый безбожник! Всю жизнь ты тянул меня в эту яму — требовал доказательств от Бога, что он существует! Да тебя убить мало!» — «Ну, так и удавись», — злорадно подначил Май-второй. Но Май перестал слушать двойника, разглядывая незнакомца.

Это был тощий человек непонятного возраста, с блеклым городским лицом; серые волосы нещадно искромсаны и всклочены. «Пьяный цирюльник стриг, причем тупыми ножницами», — предположил Май. Артист был похож на сухой арбузный хвостик. Одежда усугубляла сходство: бархатный истасканный камзол болотного цвета — видно, из театрального гардероба, заскорузлые джинсы, пыльные кеды с обгрызенными шнурками. Чудесного в затрапезном незнакомце было лишь одно: голос — яркий, многозвучный, захватывающий. Разве мог обычный человек говорить таким голосом? Он стоял спиной к Маю, склонившись над вертепом, и распутывал веревку. Зрители уже разошлись. Освещение переменилось: солнце медленно падало за деревья, тени истончались, блики гасли, а листва засияла скромным шелком. Май высунулся из кустов и уставился на хилую спину артиста. Тот резко обернулся, уловив чье-то дыхание. Май вышел на площадку, виновато улыбаясь.

— Прусак? — брезгливо проскрипел незнакомец.

— В каком смысле? Таракан, что ли? — не понял Май, ужасаясь метаморфозе голоса — он казался ржавым.

— Тебе виднее, — зло отозвался артист. — Что ты ползаешь вокруг меня, вынюхиваешь, шуршишь? Придавлю! Не посмотрю, что ты из Канады приперся. Сволочь.