Как сон - Войцех Кучок Страница 25

Моментально тело Роберта превращается в мешок чувствующих внутренностей; все игнорировавшиеся до сих пор покалывания, припухлости, потягивания и мелкие недомогания, которые каждый день напоминали ему о том, что он состоит из материи слабой, бренной и подверженной распаду, начинают болезненно разговаривать с ним, газы, скапливающиеся в кишечнике, желудочные соки, шипящие в желудке, все эти подкожные бульканья вдруг согласным и одновременным пением исполняют упорное memento для смешанного хора: «Сдохнешь, сдохнешь…»

— Знаете, я не хочу, чтобы семья знала. До сих пор мне удавалось скрывать болезнь… А это облучение… Мне можно будет приходить сюда или придется лечь?

— Собственно говоря, я уже сейчас не должен выпускать вас из стен больницы.

— Но… Вы вообще видите смысл? Ведь это лотерея. Сколько можно в нее выиграть: несколько месяцев, пару лет?

— Вы не должны так говорить…

Роберт знает, какой вопрос он не хочет задавать; он только что вспомнил, как много лет назад он едва успел до сумерек спуститься с Шалашиск к Паленице к последнему автобусу и, обогнув толпу туристов, столпившуюся у передней двери, единственной, которую водитель соблаговолил открыть и, того и гляди, закроет и отсечет опоздавших от счастливого роя внутри автобуса, подошел к водительскому окошку, постучал в него и спросил: «Господин водитель, а есть ли вообще шансы выбраться отсюда?» — на что водитель после короткого раздумья ответил: «Шансы есть всегда», закрыл окошко и медленно отъехал, увозя потных равнинников, мечтающих обсудить в закопанском коктейль-баре величие гор, увиденных из окна столовой турбазы.

Роберт знает, что от вопроса, который он не хочет сейчас задавать, вырастет пропасть между миром здоровых, к которому принадлежит врач, и миром смертельно больных, представителем которого объявили Роберта; так что он спрашивает, превозмогая себя, как бы даже не желая получать ответ:

— А есть ли у меня хоть какие-нибудь шансы выбраться из этого?

Адам знает, что в данном случае прогноз скверный, пациент протянет самое большее восемь месяцев, и то при условии, что его организм захочет посостязаться с оставшимися в анналах клиники рекордсменами, возможная операция сопряжена с высоким риском, равно как и с возможностью осложнений; Адам знает, что из этого человека жизнь вытекает по капле и что здесь медицина бессильна; Адам знает, что обманывать пациента в такой ситуации — значит красть у него время на примирение со смертью и на так называемое окончательное урегулирование своих дел, Адам знает случаи, когда обманутые люди умирали в неведении и им от этого вовсе не было легче; Адам пытается перестать думать о Красавчике, он хочет как-то объясниться с пациентом, но Красавчик лишает его дара речи; Адам лишь беспомощно разводит руками. Не следовало ему в таком состоянии приходить на работу. Ему хотелось бы сейчас поплакаться, пожалиться, поныть, постонать от бессилия, пустить какого-нибудь грустного контратенора, горячую воду в ванну, а потом кровь, но сейчас он не может, его слезы — ничто по сравнению с теми, что стекают по щеке только что приговоренного пациента; теперь самое время его послушать.

Роберт все еще не верит в смерть, но уже боится ее; ах, если бы можно было умереть без умирания, сразу, погаснуть, вытащить вилку из розетки, отключить мысли, мысли. Ему очень не хочется задавать врачу очередных вопросов, накопившихся у него: вступил ли в законную силу объявленный приговор, почему у него отобрали право на жизнь, на самом ли деле диагноз неотвратим, а не ошибся ли врач, не шутит ли он, на самом ли деле ему грозит безжалостная, костлявая, холодная, неподкупная смерть, такая, которая приходит не поговорить о жизни, а сразу приступает к делу, о такой ли смерти речь — о поистине смертоносной и убийственной, на самом ли деле речь идет о нем, неужели так-таки ничего не может помочь, даже если бы он дал себя заморозить, как Уолт Дисней, точно ли, что нет никакого спасения, а нельзя ли как-то притормозить время, успеет ли он совершить кругосветное путешествие, а что сам врач сделал бы на его месте, а что на самом деле правда — что будет очень больно или еще больнее? Роберту не хочется спрашивать, потому что не осталось для него больше хороших ответов; некуда больше бежать от времени.

— Понимаю, что я упустил время. Легкомысленно ввязался в очень нездоровый брак с женщиной, которую, судя по всему, никогда и не любил. Возможно, сделал я это ради денег, но просчитался. Мне все казалось, что по крайней мере половина жизни еще впереди. Что еще будет время все поменять. А тут на тебе — сюрприз.

Адам слушает внимательно, по крайней мере пытается (перестать думать о Красавчике), чувствует, что его скорбь по Красавчику глубока и слишком неуместна рядом со скорбью пациента по самому себе, он открывает ящик, достает клоранксен и, вместо того чтобы самому принять таблетку, подает упаковку пациенту:

— Вот, принимайте, если вам вдруг сделается грустно.

Роберт берет их без энтузиазма и прячет в карман; ему вовсе не грустно, что придется умереть, ему больше грустно оттого, что он так мало в жизни пожил, концентрация жизни в его жизни была слишком низкой, чтобы было о чем скорбеть.

— А вы знаете, что мне сейчас подумалось: коль скоро я не жил, как мне хотелось, то хоть, может, умру по-своему… Сколько вы отпускаете мне времени, если не лечиться?

— Мало. Во всяком случае, времени без морфина.

Адам хотел сказать это торжественно, смотря пациенту прямо в глаза, но нет сил, он потупил взор, словно ученик, вызванный к директору; он не хочет, чтобы слезы в его глазах были неправильно истолкованы, они адресованы только одному человеку (Красавчику).

— В таком случае я должен как-то подготовить к моему уходу.

— Кого?

— Мою жену… Она страдает истерией, очень плохо переносит мое отсутствие.

Адам видит в пациенте то же самое глухое отчаяние, которое вскипает и в нем самом, — видать, в одном черном озере их искупали; такое отчаяние требует уединения, оно не любит свидетелей; Адам через пациента обращается к самому себе:

— Вы должны обрести волю к жизни… а я пока что в вас вижу сильную волю к смерти.

— Скорее интерес, любопытство… В конце концов, это будет мое последнее большое переживание.

Роберт смотрит в окно: качаются ветки, ветер несет какие-то несвоевременные хлопья снега, которые кружатся в воздухе, кружатся, будто хотят упасть на весеннюю землю как можно позже, чтобы не растаять сразу.

— Пан Роберт… Смерти пока еще никто не пережил.

Пробка гигантская, все находится в экстатической обездвиженности, даже водители перестали ругаться, вышли из машин, закурили, разговаривают, играют в карты; Роберт думает, сколько же времени должно пройти, чтобы они вернулись домой пешком, бросив свои машины на том месте, где они сейчас стоят, сколько часов нужно пробыть в пробке, чтобы понять, что на этот раз из нее выбраться не удастся, потому что наступил день Страшной Пробки, в которой стоят рядами живые и мертвые, а вернее, умирающие, ведь Роберт пока еще non omnis [7]; «еще» — теперь ключевое слово в его лексиконе, сегодня он еще живой, в нем еще много сил, он еще может постоять в уличном заторе и предаться размышлениям о собственных похоронах, его еще занимает собственная бренность: он пытается подсчитать, сколько народу придет на его похороны, десяток с небольшим, может, несколько десятков дальних родственников, кто знает, может, и будут там какие-никакие официальные делегации городских чиновников, которые смерть его соответствующим образом оценят и сочтут достойной короткого прощального слова, ну, допустим заместители шефа отдела культуры. Только заместители, потому что в общепольской газете появится заметка о смерти Роберта вместе с уложившейся в одно предложение информацией о некоторых из его самых известных книг, а шеф отдела культуры лично появляется на похоронах только тех, кому общепольские газеты посвящают по крайней мере колонку; сам президент города появляется лично только в похоронных процессиях, провожающих на кладбище останки самых выдающихся представителей культурного сообщества, таких, кто заслужил целое приложение в общепольской газете, специальное приложение, которое уже при их жизни ждет в редакционном архиве их смерти и на журналистском жаргоне называется «морг», или, если совсем игриво, «холодные ножки». С тех пор как популярность Роберта по его собственному желанию упала, хотя он и оставался, наверное, самым популярным непишущим писателем в стране, значение его возможной смерти можно оценить как умеренное; Роберт может рассчитывать на упоминание в общенациональной газете и на колонку в региональной, впрочем подготовленную как бы по знакомству, потому что в редакции у него осталось несколько приятелей, с которыми в свое время он упивался до чертей, а также одна знакомая секретарша, с которой он периодически сливался в экстазе; каждый год она оказывалась одной из первых знакомых женщин, которых он видел в весенней одежде, когда мартовский снег таял и освобождал асфальт тротуаров. Стук ее каблучков приветствовал приход тепла, и каждый раз, каждый год, когда Роберт с неослабевающим восхищением смотрел на ее ноги, оголенные до общепринятого, но невероятно высокого уровня, всегда внезапный импульс велел ему набирать номер ее телефона и проверять, не захочет ли она с ним традиционно сжечь Масленицу, и, хоть она никогда не проявляла такого желания, он благословлял ее за то, что она возвращала ему ощущение вечности циклического времени. На ее искреннее чувство, вызванное его смертью, Роберт все еще мог рассчитывать, равно как и на появление нескольких давних друзей по возлияниям, но смерть его никогда не смогла бы вызвать ни национального траура, ни бюрократических дебатов на тему присвоения его имени школам, улицам, библиотекам; его уход, несмотря на вероятное присутствие пары десятков людей на похоронах, был бы, в сущности, незаметным, несущественным, незначительным. Разве что Жена подкинет региональной желтой прессе привлекательный материал, устроив истерику над его гробом; лучше было бы этого избежать. Роберту хочется покинуть использованное тело, он не понимает, почему он должен умирать вместе с ним, почему не может просто выйти точно так, как сейчас выходит из ставшей бесполезной машины, пробирается между машинами, уже на тротуаре выбрасывает ключи в урну и ничуть не переживает, что именно он застопорил движение. Идет себе, проходит мимо — как раз мимо кладбища.