Героиня второго плана - Анна Берсенева Страница 25

– Ваши родители, значит, еще до революции в этой квартире жили?

Леонид Семенович поставил на стол кастрюльку, снял с нее полотенце и крышку.

– Нет. Почему вы решили? – удивилась Серафима.

По комнате разнесся запах баранины. У Серафимы горло сжалось спазмом: она терпеть не могла этот запах еще в детстве и хотя много лет баранину не ела – где бы она могла ее достать? – это, оказывается, не изменилось.

– Вы сказали, что когда-то коммуналки здесь не было, а жили вы с родителями. Я и подумал, что это могло быть только до революции.

– Это было после, – сказала Серафима. – До революции мой папа жил в эмиграции, потом еще лет пять оставался в Швейцарии, но уже как советский дипломат. Евгений Игуменцев, вы слышали, может быть.

– Не слышал.

– Когда он вернулся в Москву, мама уже была мной беременна, и папе дали ордер на эту квартиру. Да, в детстве я здесь жила только с родителями и с Вячеславом Александровичем.

– Это ваш родственник?

Серафима видела, что Немировский спрашивает обо всем этом как-то рассеянно, машинально. Это могло бы показаться ей обидным, если бы она не чувствовала, что его сегодняшнее состояние – вот эта погруженность в свои мысли, это невнимание ко всему внешнему, в том числе и к ней, – имеет какую-то важную причину. Но она это чувствовала, потому и не испытывала обиды. Может, даже и хорошо, что он не обращает внимания ни на что внешнее. По крайней мере, его не шокировало ее необычное платье с египетскими иероглифами по рукавам и подолу.

– Вячеслав Александрович – это бывший хозяин квартиры, – сказала Серафима. – Он был профессор, читал римское право в Московском университете. После революции его отсюда выселили. И когда мама узнала… А она была такая, знаете… В общем, она сказала папе, что не может жить в квартире, из которой ради нее выгнали людей. Пошла в домоуправление, выяснила, кто хозяева, где они. Оказалось, жив только Вячеслав Александрович, семья его от испанки умерла. Это грипп такой был в двадцатые годы, вы, наверное, знаете.

– Знаю.

Немировский смотрел непроницаемым взглядом. Ничего нельзя было о нем по этому взгляду понять. Но почувствовать можно было многое. Во всяком случае, Серафима чувствовала многое.

– Ему дали комнату в подвале, недалеко здесь, в Малом Ржевском переулке. Мама нашла его там, привела сюда и попросила выбрать любую комнату, здесь их восемь. Сказала: вернуть вам вашу квартиру мне никто не разрешит, к сожалению, но хотя бы так. Моим родителям тогда многое позволялось, – объяснила Серафима. – В эмиграции папа дружил с Лениным – насколько возможно было с ним дружить, так мама говорила, – и это как-то ценилось, видимо. Потом, наоборот, стало опасно иметь такую биографию. Но к тому времени, когда это стало опасно, родители умерли. И после этого здесь сделали коммуналку, в тридцатые годы уже.

– Сколько вам тогда было лет? – спросил Немировский.

– Шестнадцать. Вячеслав Александрович оформил опекунство, только потому меня не отправили в детдом. Это все случилось так неожиданно, так быстро, их смерть… Говорили даже, что не случайно они умерли, это само собой приходило в голову. Папа был совсем еще не старый, а мама так и вовсе молодая, на сердце никогда они не жаловались и слишком близки были к самым верхам, чтобы не задуматься… Но я была так потрясена, что мне было не до конспирологии. У Вячеслава Александровча со мной, я думаю, не много было хлопот. Несколько лет я жила просто машинально, по инерции. Как во сне. Только когда пришло время выбирать профессию, немного встряхнулась, огляделась.

– И что же выбрали?

– Поступила в Библиотечный институт.

– И закончили?

– Да.

– Извините, – сказал Немировский, – я вас заговорил. А ужин стынет.

Серафима не хотела есть, тем более баранину, она разговаривала бы с ним и дальше, пусть бы даже разговор и дальше состоял из ответов на такие же ничего не значащие, случайные его вопросы. Волнение ее улеглось само собою, теперь ей было легко и хорошо, и ощущение, что между ними существует какая-то прочная связь – странное вообще-то ощущение, – стало очень определенным.

– Вы пьете? – спросил Немировский.

– В каком смысле? – удивилась Серафима. – А!.. Пожалуй, не пью. – Ей сделалось неловко от того, что она даже выпить с ним не может. Как же скучна она во всех своих проявлениях, как мало в ней жизни! – Но выпью, если что-нибудь есть, – поспешно добавила она.

– Есть спирт, но вам я его не предлагаю. Для вас кагор. Пациент у меня был, священник, сегодня выписался и подарил к еврейской Пасхе. Подарок по всему странноватый, конечно.

– А когда еврейская Пасха?

– Сейчас.

Немировский достал из портфеля, стоящего на полу, темную бутылку без этикетки, поставил ее на стол.

– Правда? – сказала Серафима. – Я не знала.

– С чего же вам это знать? Я и сам не знал бы, если бы отец Павел не сказал.

Кагор оказался кстати: из-за его сладкого вкуса и запаха Серафима легко проглотила баранину.

– Я вообще мало обо всем церковном знаю, – сказала она. – Родители, возможно, не были атеистами, но в церковь не ходили и меня ничему такому не учили.

– А мои всё соблюдали, – сказал Немировский. – Семисвечники, седер… Мне их религиозность не очень была понятна. Все-таки отец был адвокат в большом городе, не местечковый портной.

– Вы жили с ними?

Серафима тут же подумала, что спрашивать об этом, возможно, не стоило. Ведь бывают разные обстоятельства, разные отношения с родителями, не обо всем хочется рассказывать…

– Они жили в Каунасе, – ответил Немировский. – Я там вырос, оттуда в Петроград уехал, учиться в Военно-медицинской академии. Как раз перед Февральской революцией. И долго их потом не видел. Каунас почти до самой войны оставался за границей, – объяснил он.

– Я знаю, – поспешно кивнула Серафима.

Видимо, она вела себя с ним так, что показалась ему совсем уж не от мира сего. А это не так все же.

– Когда Прибалтику к СССР присоединили, они впервые приехали к нам с Беллой в Ленинград. Белла – это моя жена, – пояснил он. – У нас как раз дочка родилась, и родители приехали в гости. Они тогда не знали, радоваться им или отчаиваться.