Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин Страница 25

Сверху лежал пожелтевший машинописный листок в разводах давней сырости. Это был мутный второй или третий экземпляр, из-под копирки. Латиница. Языками я не владею. Обучение в советской школе и университете настоящего знания языков никогда не давало. Однако у меня с детства проявился дар определять язык на слух. Когда в сорок пятом году наше семейство вернулось из эвакуации, нам вернули отобранный в начале войны радиоприемник СИ-235, и мой дядя, учившийся тогда в десятом классе, по вечерам с увлечением крутил его ручки. Вместе с ним я слушал голоса иностранных дикторов и быстро научился узнавать финнов, немцев, французов, англичан.

Составив из иностранных букв несколько слов и коряво произнеся их вслух, я понял, что они – французские. Дальше пошли листки самые разные. Кроме печатных текстов, попадались написанные рукой по-русски, по-английски и опять по-французски. Кое-какие русские были исполнены в старинной манере с твердыми знаками и буквой «ять». Некоторые тексты пересняты с подлинника. На обороте фотоотпечатков я обнаружил фирменный знак «Кодака». Тут же стало ясным их заграничное происхождение: в СССР кодаковская бумага тогда не продавалась. Уж это-то я знал хорошо. Встречались картинки, фотографические и рисованные, вырезанные из каких-то журналов. Один рисунок с подписью «Подвиг казака Козьмы Крючкова» был исполнен Михаилом Авиловым, будущим советским художником-баталистом, лауреатом Сталинской премии. На вздыбленном коне герой в заломленной набекрень фуражке занес саблю, готовясь разрубить германца в страшном, рогатом, воистину вражьем шлеме. Под картинкой находился текст письма Козьмы домашним. Письмо безграмотное и неумеренно длинное, поэтому приведу здесь только пару его отрывков, сохраняя, насколько это возможно, крючковское правописание.

«1914 г. 3 дня августа. Господи благослови письмо написать да натихой Дон послать радной семье здрастваитя дорогая мая семия я помилости Господа Бога нахожуся жив и здоров чево и вам желаю получить от Бога…»

«…товарищи мои поскакали двоя вправо а я один остался немцы начали мене колоть пиками а я отбивался винтовкою винтовку у мене выбили а я выхватил шашку шашкою рубил вырвал у немца пику да пикою доколол 11 человек приехал в сотню мине осмотрели сочли мене 16 ран у коня 11 ран отправили мене в больницу приехал командочий воисками в больницу снел с себе 1 степени Георгиское крест навесил на мине и благодарил мене…»

Никита Селянин

Были и другие картинки. «Рождество на позициях. Раздобыл гуся. Фото нашего специального корреспондента». Сфотографирован солдат, быстро шагающий вдоль станционных рельс, а под мышками у него не один, а два толстых гуся. Кстати, очень неплохая жанровая фотография!

И ли: «А. И. Куприн с супругой Е. М. Куприной, поступившей в сестры милосердия». На фотографии грузный коротконогий мужчина в военной форме и невысокая женщина в белом платке и длинном, до пят, темном платье. На груди у нее две медали. Из подписи под фото становится ясным, что она служила сестрой милосердия еще в русско-японскую войну. За ту войну и медали.

«Герои Гэленской битвы. Бельгийские самокатчики, вооруженные ручными митральезами Гочкиса». Человек десять в фуражках типа «кастрюлька с козырьком». Все на велосипедах. А митральезы оказались пулеметами.

Часть бумаг – какие-то письма. Имена кое-где замазаны. Но не полностью. Заглавная буква оставлена, остальные знаки заштрихованы, зачернены, а на фотографических копиях выскоблены чем-то острым. Но некоторые имена не тронуты, сохранились целиком.

Тетрадь без обложки. Большая. Кажется, называется она амбарной книгой. Если раскрыть ее, то на левой странице вверху типографский «приходъ», на правой – «расходъ». Вертикальными линиями обозначены колонки для цифр. Но цифр нет, поперек колонок бегут строчки сплошного русского текста. Бисерный почерк. Обычно так пишут доктора. Читать пока не стал, очень уж мелко, без лупы не разобрать.

Письмо. Скачущие, крупные русские буквы, читается легко. Благодаря обозначенной дате я сразу же понял, что относится оно не ко времени Первой мировой войны, как те журнальные картинки, а уже к Гражданской.

«Января 1918. Ростов-на-Дону.

Милая, родная, жива ли ты, Алеша, Аркадий? Мы отрезаны от вас – надолго ли? И придется ли увидеться – вряд ли. Я пользуюсь случаем и посылаю тебе письмо с господином, который думает пробраться в Петроград. Может быть, тебе удастся получить это мое последнее письмо.

Мы сидим, окруженные плотным кольцом большевиков, которым Крыленко обещал отдать Ростов на 3-дневное разграбление, если они его возьмут. Таганрог горит, в нем вырезали всех юнкеров и офицеров Добровольческой армии, заняты Морская и Синявка, значит, большевики в 35 верстах от Ростова, да и сам-то Ростов больше чем наполовину большевистский. Хуже всего для меня, что и Шура и Юра здесь. Ю. принят с 21-го января в Добровольческую армию и послан был в Таганрог, и о нем ни слуху ни духу, сведения, что всю добровольческую армию уничтожили: избивали раненых, приходили на квартиры, разыскивали офицеров и мучили, сейчас у нас в Красном Кресте лежат 11 трупов с вырезанными языками, отрезанными ушами и т. д. Та же участь, верно, постигла и Юру, а Шура уже здесь, в Ростове. Я хожу как помешанная, ни работать, ни думать не могу, только смерти молю. Какой-то кровавый кошмар. А тут еще и от вас вести о ужасающем голоде. Что же это такое? Когда же конец всем этим мучениям? Сколько крови, кровь, кажется, само солнце залила. Страшный, ужасный кошмар, а ожидание и неизвестность пугают еще больше. Железные дороги и почта не работают, неизвестность и отрезанность мне еще более усугубляют страх и растерянность. Как хочется хоть один разок еще перед смертью увидеть тебя и Алешеньку. Милые, родные, любимые, сохрани вас Бог, может еще для вас и засияет солнце, а для меня нет никакой надежды. Разве я смогу жить, если истерзают моих детей, да и вообще детей. Сегодня отправили эшелон в Новочеркасск гимназистов, учеников 7 и 8 классов – 1500 человек!! Защитники! Папаши с мамашами будут спать, а дети их защищать там и проливать кровь, убивать, и их будут терзать большевики. Где же правда, где же милость Господня! И кто поможет! Кто научит, как выйти из этой кровавой бани? Кто просветлит мозг помешавшихся людей! Нет надежды, нет веры, нет родины, а все любимые далеко и в смертельной опасности.

Прощайте, будьте бодры и честны до конца. Сейчас приходил Шура и говорил, что у него единственное оправдание это то, что он не желал никому зла и никогда не обижал солдат, а служил верой и правдой и готов умереть, потому что совесть его спокойна. Те же слова говорил и Юра, уходя. За что же лютая смерть? За что? А ты, а Алеша, за что вы мучаетесь голодом?

«Где истина» – трудно узнать, когда даже Христос не получил на этот вопрос ответа. Прощайте, через 2–3 дня у нас начнется такой же кошмар, что и в Таганроге.

Мама.

P. S. Пишу тебе на двойную фамилию, потому что не знаю, кто из вас жив. Алешу целую и благословляю, не знать ему своей бабушки».

Еще одно внятное письмо, почерк тоже крупный, почти детский, но иной. Кроме английского зачина все остальное по-русски: