Танцующая в Аушвице - Паул Гласер Страница 25

Почти целый день я стою у окна и разглядываю людей на улице. Практически все на велосипедах. Старые и молодые, бедные и богатые, все как один — велосипедисты.

В десяти метрах от нашего дома возвышается красивая католическая церковь. Чуть поодаль — казармы Колониального резерва, откуда ежемесячно солдаты отправляются в Голландскую Ост-Индию. Я вижу группу военных с музыкальными инструментами, марширующих колонной мимо наших окон. Голубые галуны и широкие темно-синие накидки придают военным бравый вид. За ними следом забавным голландским «степом» приплясывают посыльные и дети. Все для меня здесь ново. На следующий день, взяв за руку братишку, я отправляюсь обследовать улицы Неймейгена”.

Так я описываю свое детство. Как долго продлится мое заточение, я не знаю. Охранницы тоже не знают, или им запрещено со мною об этом говорить. Здесь, конечно, очень тоскливо, но мне есть еще о чем написать, и я полна решимости продолжать вести мой дневник дальше. Истории из детства я сопровождаю маленькими рисуночками.

Через шесть недель, если быть совсем точной — 11 июля 1942 года, к моему большому удивлению, меня внезапно освобождают. В тюрьме со мной хорошо обходились, могу лишь помянуть добрым словом директора тюрьмы и моих стражниц. Поскольку меня выпускают на свободу без предупреждения и я в одночасье оказываюсь на улице, приходится возвращаться в отчий дом своим ходом — с косметичкой и дневником под мышкой. Вставляю ключ в замок, открываю входную дверь и кричу: “Я вернулась!” В холл влетает мой брат и бросается мне на шею. Пока мы стоим обнявшись, я вижу маму, у нее на глазах слезы — и вместе с тем она выглядит счастливой. Она тоже обнимает меня, и так мы стоим уже втроем…

Роза с братом Джоном в Неймейгене

— Да идите же наконец в комнату! — слышу я голос отца.

Мигом варится кофе. За столом я рассказываю о своих унылых злоключениях в тюремной камере.

— Я дважды ходила в СС, надеясь получить разрешение навестить тебя, — говорит мама. — Но ничего так и не добилась. А во второй раз пригрозили посадить в тюрьму и меня саму, если я буду к ним приставать. Твои отец с братом не пошли со мной, они побоялись, что их-то наверняка задержат. По городу ходит столько ужасных слухов. Мы страшно переживали, поскольку ничего о тебе не знали.

— Счастье, что с тобой обходились по-человечески, — вторит ей отец.

Весь вечер мы только и говорим о моем заключении. На следующий день к нам чередой тянутся друзья и ученики. Я в буквальном смысле утопаю в цветах. Фотографию, где я сижу в окружении цветов, я рассылаю в качестве благодарности всем моим знакомым. Так каждый узнает, что я вернулась. Поступок Лео не сделал из него героя. Мои ученики посчитали его ничтожеством и рассказали о нашей истории друзьям и родственникам. Школа Лео приобретает дурную славу. В танцевальную школу Криларса ни ногой! Этот призыв быстро облетает весь город и отзывается музыкой в моих ушах.

Через несколько дней я вновь привыкаю к обычной жизни. Честно говоря, не такой уж пустяк — провести шесть недель в одиночке, будучи отрезанной от любого общения. Спрятав дневник в ящике письменного стола, я снова начинаю вести занятия в танцевальной школе. На все эти шесть недель жизнь в моей школе замерла — и теперь мне нужно наверстывать упущенное. Об этом просят ученики, и к тому же они заплатили за несостоявшиеся занятия! У нас случились непредвиденные каникулы, но в дни оккупации практически все остались на своих местах, никто никуда не уехал, так что в этом плане все в полном порядке. Теперь, когда все в курсе того, что со мной произошло, ко мне на занятия записалось даже больше учеников. Среди них есть и бывшие ученики Лео — они ушли из его школы. У меня напряженный график, на уроках тесно и шумно, но мне это ужасно нравится. Все складывается просто замечательно!

Я пишу Эрнсту о том, что произошло, и о том, что я теперь пробуду дома на шесть недель дольше, поскольку мне нужно отработать те уроки, которые я задолжала своим ученикам. Эрнст не выказывает особого понимания, реагирует на мое сообщение раздраженно и требует, чтобы я немедленно выезжала в Швейцарию. Но тогда я подведу и учеников, и родителей, у которых сейчас нет никаких доходов, а я так поступать не собираюсь.

Вскоре после моего освобождения я получаю письмо от Кейса — из отеля “Де Витте Брюг” в Амерсфорте. В письме он рассказывает мне о том, что я уже и так знаю: он был обручен с какой-то девушкой из Гааги. Но это закончилось ничем, и только сейчас он понял, как много я для него значу. Он слышал о предательстве Лео и готов сделать все, чтобы хоть как-то мне помочь. Еще он пишет о том, что его мать и сестра больше не живут в отеле “Лоэнгрин”, что он теперь главный управляющий баром в отеле “Бос ван Бредиус” в Наардене и что он ужасно хочет меня видеть. А еще Кейс напоминает мне, что 22 июля у него день рождения, и он приглашает меня на праздник, который устраивает для друзей в Гааге.

Роза снова дома, вся в цветах

Я не испытываю ни малейшего желания встречаться с Кейсом. Вслед за первым письмом на меня обрушивается целый шквал его писем и телеграмм. Я отвечаю, что, если ему уж так горит, он может навестить меня в доме моих родителей, а если нет, то пусть оставит меня в покое. Он пишет, что боится показаться моим родителям на глаза.

Через неделю мне нужно ехать в Утрехт на собрание преподавателей танцев. Кейс знает об этом и настойчиво просит встретиться с ним и поговорить. Мне немного любопытно, и я встречаюсь с ним после собрания в ресторане. Хотя мой разум всячески противится нашему общению, меня все еще тянет к нему. Это страшно глупо, но я ничего не могу с собой поделать, так что после обеда мы едем на поезде в Хилверсум и там останавливаемся в гранд-отеле “Гоойланд”. Кейс сорит деньгами и рассказывает мне о расстроенной помолвке. В ответ я рассказываю ему об успехах моей школы и о своем одиночном заточении. Он просит меня быть осторожнее, потому что Лео наверняка попробует снова упечь меня за решетку. Лео держит нос по ветру. А везде только и твердят о том, что решение еврейского вопроса не терпит отлагательства.

Голландцам еврейского происхождения и впрямь дозволяется все меньше. Они обязаны положить все свои деньги и драгоценности в амстердамский банк “Липпманн, Розенталь и Ко”, подконтрольный немецким оккупантам. Мужчины — главы семей — должны зарегистрироваться в полиции для отправки в трудовой лагерь. Обстановка нагнетается, и меня по-прежнему изумляет, что большинство голландцев не видит в этом ничего предосудительного или вовсе не интересуется тем, что происходит. Повседневная жизнь мчится вперед по накатанным рельсам: школа, работа, дни рождения, полусонные выходные и купание в Озере железного человека в Вюгте [39]. Но для нас повседневная жизнь становится все труднее.