На ладони ангела - Доминик Фернандез Страница 25

Еще одно воспоминание о пролитой на землю краске осталось у меня отлета 43-го: ночные луга вдоль железной дороги и мириады светлячков, мерцающих во мгле. Я очутился тогда в Пизе, меня с первого сентября призвали в армию. На следующий день в казармы вошли немцы и запихали всех в поезд, следовавший в Бреннер. Состав, состоявший из двух деревянных вагонов третьего класса, в которых нас заперли, рассовав по купе, тронулся в путь, когда уже стемнело. У дверей в конце каждого вагона стоял часовой.

Поезд то и дело останавливался в открытом поле. Мой сосед, южанин, носил на шее медальон с портретом своей матери. Он также счел необходимым показать мне выгравированного на обратной стороне слона Катании с обелиском на спине. Как ему удалось незаметно для охранников опустить окно? «Будь наготове», — шепнул он мне ни с того ни с сего на ухо. Состав часто застывал посреди бесконечных лугов, обрамленных вдалеке приморскими соснами. Другие новобранцы дремали в тусклом свете ночников, словно голубоватые призраки, унесенные в неизвестность. Чтобы побороть сон, я заставлял себя считать светлячков: невыполнимая задача, так как они беспорядочно вспыхивали и угасали, словно звезды на небе. Мне приглянулся один, как мне показалось, очень крупный светляк. Я изо всех сил пыжился не отвести от него взгляд.

«Быстро», — шепнул мне сицилиец, которого я и не думал просить взять меня с собой в побег. Я видел, как он поднес к губам свой медальон, поцеловал мамин портрет, перекрестился, проворно перекинул ноги и соскользнул в заполненную водой канаву, которая тянулась вдоль дороги. Я сиганул за ним так быстро, как только мог, и распластался на животе рядом с ним. Поезд уже тронулся с места. От страха, что часовые на подножках могут нас заметить, нам пришлось сунуть голову в воду.

Когда я приподнялся, то первое, что ощутил, был не холод оттого, что я весь промок, и не радость оттого, что я избежал депортации, а изумление от мерцающего танца светлячков. Они обменивались в прозрачном ночном воздухе своими мистическими сигналами прямо у меня перед носом. Морской ветер ласкал волнами вздымавшиеся и опускавшиеся луга, усыпанные россыпью карбункулов. Мой приятель уже отжал свою куртку и брюки и начал переодеваться. А я все еще пребывал в экстазе от этого светящегося танца, который залил зеленовато-голубым свечением все поле.

«Ты не ушибся? — спросил он меня, присев рядом на корточки, чтобы перешнуровать свои солдатские ботинки. — Надо тикать, а то если пойдет другой поезд…» Мы добежали до опушки леса. Могучие сосны раскачивались над нашими головами густыми ветвями своих верхушек.

Сицилиец сказал мне, что я околею, если не сниму с себя мокрую одежду. «Скидывай догола» Его резкий нелюбезный голос как-то не сочетался с его намерениями. «Это тоже снимай» Я чуть было не спросил его, почему он проявлял ко мне такую заботу, но у меня вырвался другой — дурацкий — вопрос.

— Слушай, слон Катании, он тебе к чему?

Я перестал выжимать трусы и показал пальцем на медальон.

— Это обет, — сказал он с суровым видом.

Слова эти дались ему нелегко, и он выдохнул из себя еще одну фразу:

— Меня зовут Таддео.

— Красивое имя.

Его темное лицо на мгновение озарилось каким-то внутренним блеском. После чего столь стремительно, что я даже не успел понять, что со мной происходит, он подошел ко мне и поцеловал в губы, вслед за чем он развернулся на каблуках и бросился во все лопатки на своих коротких сицилийских ногах куда-то за деревья.

Я сел, как был, под сосной, даже не переодевшись. Я помню, как провел несколько раз рукой по губам и смотрел после этого на свои пальцы, пытаясь разгадать по ним смысл этого жеста, который я даже не решался назвать поцелуем. «Таддео, — взволнованно повторял я вполголоса, — Таддео». Я пытался вспомнить его лицо: узкий лоб, густые брови, загнутый вперед подбородок. «Ба! — подумал я, — да ведь я же южнее Флоренции никогда и не ездил, обычаев их южных и не знаю. Туридду кусает своего компаре [17]Альфио за ухо в знак того, что они будут драться на ножах».

Неужели широта так влияет на яркость светлячков? Никогда я не видел во Фриули их в таком количестве, да еще таких ярких. Я мог бы до бесконечности смотреть, как очарованный, на них, не замечая как бежит время. В двухстах метрах пронесся с жалобным гудком состав на север. Вроде того, из которого меня вытащил Таддео. Поезд вернул мне чувство опасности. Весь свет в вагонах, в которых спали солдаты, был потушен. Если бы не светлячки, которые не давали мне уснуть, Таддео сбежал без меня. Это последнее, что я подумал о сицилийце, которого я больше никогда не видел.

Если то, что я предполагаю сегодня относительно его невинного поцелуя, является правдой, тогда я надеюсь, что, стоя между своей женой, которую ему выбрала его мама, и слоном на площади перед собором, он не клянет себя с горечью, что лучше бы в ночь побега с незнакомым парнем он сорвал с себя медальон и бросил его в траву.

Я отмотал почти сто километров пешком, прежде чем решился сесть на поезд во Флоренции, на другой ветке. В Касарсе меня встретили как героя. Один только Гвидо сказал мне таким же двусмысленным как и его слова тоном: «Поздравляю, что сумел сбежать». Потом я узнал, что в мое отсутствие он несколько раз рисковал своей жизнью, воруя оружие у немцев в их расположении в Касарсе. Ренато, один из его друзей, потерял при этом руку и глаз.

Смерть двух часовых, убитых партизанами, повлекла за собой первую зачистку. Мужчины попрятались в полях, а мы с Рико залезли на церковную колокольню. Мы укрывались там двое суток. Я захватил с собой кожаный портфель со всеми черновиками и последний том по истории литературы. Американские самолеты пикировали над вокзалом и обстреливали немецкие эшелоны. Мост через Тальяменто разбомбили, колокол после этого раскачивался несколько минут. Рико глядел через церковные бойницы, как немцы носились в разные стороны по всей площади. Мне, наверно, нравилось пьянящее чувство опасности и головокружительное ощущение одиночества посреди великих исторических потрясений. Но по-настоящему меня занимали только две вещи. 1. Хватит ли нам хлеба до того, как мы сможем спуститься после ухода немцев? 2. Пиранделло и Свево, которыми я восхищаюсь, прославились только к пятидесяти годам. Этот фигляр Д’Аннунцио стал знаменитым в двадцать. Итак, мне нравится слава, но доживу ли я до пятидесяти лет?

За эти двое суток изоляции я, пожалуй, упустил прекрасную возможность. Там, в восьмидесяти футах над землей, как Фабриций на колокольне аббатства Бланес, я так и не познал небесного счастья непричастности земному миру.

Гвидо остался дома, в окружении женщин. Итальянские солдаты в черной форме явились его арестовывать. Он успел перекинуться с мамой парой слов. В тот момент, когда он садился в фашистский грузовик, наша бабушка встала на колени перед офицером, умоляя освободить восемнадцатилетнего мальчика. Они заставили ее вернуться домой, приставив револьвер к ее сутулой спине. Сбиры с упорством переворачивали все верх дном, отпуская галантные шутки в адрес мамы, которая плакала в своей спальной. Они убрались, только когда она вытащила из старого ящика и показала им фотографию плененного в Кении капитана в обществе герцога д’Аосты. Гвидо, перед тем как его увезли, успел дать маме и теткам еще один знак. Под полом в его спальне они нашли гранаты, винтовки и патроны, которые он украл на военном складе. Он ничего не говорил мне про этот тайник. Мама с тетками целый день выносили оружие из дома, выбрасывая его в навозную яму.