Поцелуй женщины-паука - Мануэль Пуиг Страница 25

— Как действовать?

— Решительно. Рисковать жизнью.

— А-а…

— Мы не можем позволить себе думать о том, что кто-то нас любит. Ведь нас любят живыми. Если думать, то можно начать бояться смерти. Не совсем бояться, но… больно, когда из-за того, что ты рискуешь жизнью, страдает другой человек. И чтобы избежать этого, она начала встречаться с другим нашим товарищем… Я продолжу. «Я думала, говорить тебе или нет. Но я достаточно тебя знаю, чтобы понимать — ты бы хотел, чтобы я все рассказала. К счастью, сейчас все хорошо. И мы все надеемся, что наш дом однажды опять станет процветать. Уже ночь, и я думаю, что, может, ты сейчас тоже думаешь обо мне. Обнимаю тебя, Инее». Когда она говорит «дом», она подразумевает страну.

— Но я не понял, что ты сказал прошлой ночью о том, что твоя девушка не такая, какой ты ее описал.

— Черт! Опять голова закружилась. Оттого, что читал…

— Ты, должно быть, очень ослаб…

— Меня немного тошнит.

— Ложись и закрой глаза.

— Проклятье! Мне ведь уже было лучше.

— Отдохни, это оттого, что ты напрягал глаза. Закрой их.

— М-м, похоже, постепенно отходит…

— Тебе не надо было есть. Я же говорил.

— Но я проголодался.

— Тебе и вчера было хорошо, пока ты не поел, а потом снова стало хуже. Сегодня опять, и в этот раз целую тарелку! Обещай, что завтра не притронешься к еде.

— Не говори о еде, меня от этого…

— Прости.

— Знаешь, я смеялся над твоим болеро, но в этом письме говорится о том же.

— Думаешь?

— Да… Думаю, я не имею права смеяться над болеро.

— Может, это потому, что оно очень трогательное, и ты смеялся… чтобы не заплакать. Во многих болеро поется об этом. Или в танго.

— Как там было? В том, которое ты пел?

— Какая часть?

— Все целиком.

— «Дорогая… вновь пишу тебе… ночь приносит тишину, которая помогает мне говорить с тобой, и я думаю, помнишь ли ты грустные наши мечты… об этой странной любви… Моя дорогая… хотя, может быть, мы никогда не увидимся вновь, и нам — такова судьба — суждено жить далеко друг от друга… Клянусь, мое сердце всегда будет принадлежать тебе, мои мысли, вся моя жизнь — навеки твои… так же, как и эта боль… принадлежит… тебе». «Боль» или «страдания» — я точно не помню. Либо одно, либо другое.

— Не так уж и плохо.

— По-моему, божественно. {5}

— Как оно называется?

— «Мое письмо» Марио Клавеля. [11]Он из Аргентины.

— Правда? А я подумал, что он мексиканец или кубинец.

— Я знаю еще много стихов Агустина Лары, [12]почти все.

— Мне уже не так плохо, только опять начинаются колики.

— Отдохни.

— Я сам виноват, не надо было есть.

— Если сможешь, не думай о боли, постарайся расслабиться. Когда напрягаешься, становится только хуже… Поговори со мной немного. О чем хочешь…

— Вчера вечером я тебе сказал, что та девушка, она из буржуазной семьи. Вообще-то она не моя девушка, не она мне написала.

— А от кого же письмо?

— Она присоединилась к движению вместе со мной. Но потом решила все бросить и уговаривала меня сделать то же самое.

— Почему?

— Она слишком любила жизнь, была очень счастлива со мной. Ей хватало наших отношений. Тогда и начались неприятности. Понимаешь, она очень расстраивалась, когда я уезжал на пару дней, а когда приезжал, она все время плакала. Но это еще не все. Она перестала говорить мне, когда звонили мои товарищи, потом даже перестала передавать их письма. И это было последней каплей.

— Ты давно ее не видел?

— Почти два года. Но я все еще думаю о ней. Если она только не стала такой… кастрирующей мамашей… В общем, не знаю… похоже, нам было суждено расстаться.

— Потому что вы слишком друг друга любили?

— Похоже еще на одно болеро, Молина.

— Слушай, умник, ты разве не знаешь, что в них — правда жизни? За это я их и люблю.

— Но что мне в ней нравилось — так это то, что она была очень самостоятельной. У нас были отличные отношения. Она никогда… как бы объяснить? Она не позволяла собой манипулировать…

— В смысле?

— Черт, Молина, друг… мне опять плохо.

— Где болит?

— В животе…

— Не напрягайся, Валентин, а то будет еще хуже, успокойся.

— Да.

— Ложись.

— Мне просто так грустно, даже не передать.

— В чем дело?

— Бедняга, ты бы только знал. Он был классным парнем, бедный…

— Кто?

— Тот, которого они убили.

— Но он попал на небеса, это точно…

— Если бы я мог в это поверить, это было бы таким утешением — знать, что хорошие люди всегда получают свою награду. Но я не верю в такие вещи. А-а, Молина, сейчас я опять тут тебе устрою — быстрее, позови охранника.

— Секунду… я сейчас…

— А-а… а-а, все, уже можешь не звать…

— Не волнуйся, я найду тебе что-нибудь вытереться.

— А-а… а-а-а, так больно, будто взорвусь сейчас…

— Расслабься, не сдерживай себя, я потом замою простыню.

— Сверни ее в несколько слоев, похоже, там у меня совсем жидко.

— Да… конечно, вот так, вот, не волнуйся. Не сдерживайся. Я потом просто отнесу ее в душ. Сегодня же вторник, забыл?

— Но это твоя простыня…

— Не важно, твою я тоже буду стирать, к счастью, у нас полно мыла.

— Спасибо, Молина… Похоже, мне уже лучше…

— Не волнуйся. Ты и так уже все здесь загадил. Скажешь, когда закончишь, я помогу тебе вытереться.

— Все?

— Вроде да… Что-то я замерзаю.

— Возьми мое полотенце. С ним хоть как-то согреешься.

— Спасибо.

— Но сперва перевернись, чтобы я мог тебя вытереть. Если ты и вправду закончил.

— Лучше подожди немного… Молина, прости, что смеялся над тобой, когда мы говорили про болеро.

— Нашел время обсуждать…

— Слушай, похоже, все, но давай я сам вытрусь… если только не начну терять сознание, когда подниму голову.