Рисовать Бога - Наталия Соколовская Страница 25

Славик понял, что говорит Августа Игнатьевна о той женщине из соседнего подъезда, которая вроде как опекает ее.

– А у сестры вашей что ж, детей не осталось?

– Дочь. Она хорошая. И тоже несчастная. И, думаю – нет у нее ко мне… чувств родственных, что ли. Но я сама виновата. Редко виделись, пока она росла. А главное… Ведь я после истории с соседом отгородилась ото всех. Так жизнь и прожила… Но я не закончила…В заборе, окружавшем тот объект, кроме ворот была еще калитка. И только один человек выходил через эту калитку и возвращался. Старик-сторож. Он единственный между тем и этим миром курсировал. И походка у него была такая замедленная, прихрамывающая… Местные мужики его подлавливали, поили, думали вызнать, что там, за забором. Но он ни разу не проговорился, сколько бы ни выпил. Лицо у него было… Обычное, никакое. Фуражка со сбитым околышем глаза прикрывала. Вроде, не задевал никого, а местные дети жаловались, что пугать любит. Вдруг со спины подойдет и как крикнет: «Смирно!» Он мимо нашего дома в магазин ходил. Иногда, если я во дворе что-то делала, останавливался, смотрел. Мне всякий раз не по себе становилось. А однажды подошел к самой калитке. Подмигнул так мерзко и спрашивает: «Ну, что, боишься?» Как угодно, а я знаю, это сосед наш был. И до сих пор он ходит…

Славик замахал руками, всем своим видом показывая, что совершенно исключает такую возможность, что таких совпадений уж точно не бывает, а тем более «до сих пор»… Он боялся, что Августа Игнатьевна опять начнет сомневаться в его, Славика, случайном, неумышленном появлении в этом доме, и замкнется, перестанет его видеть, как это уже было прежде.

– Да у вас просто идея-фикс, Августа Игнатьевна! Простите, я все понимаю. Я сам, сам, всю жизнь свою… Но с чего вы взяли, что сторож того объекта и наш сосед…

– С того… Знаете, даже зимой, когда листвы нет, а только стволы и голые ветви, всегда можно мертвое дерево от живого отличить. Так и здесь. Приглядитесь. А «тот объект» – тайное кладбище НКВД. Туда убиенных свозили. Вот что он сторожил.

Августа Игнатьевна тяжело поднялась из кресла. – Ах, Славик… простите, что я вас так называю… но какой же вы наивный, какой же вы еще… маленький… И вообще, пойдемте чай пить на кухню. Это, конечно, не комильфо, но мы же соседи, в конце концов. Да, кстати, о совпадениях… Вы помните те буквы, на крыше высокого дома, по ту сторону канала, они еще светились вечером и ночами? Вы по ним читать учились. Забыли? Вам было пять, наверное, а я уж «взрослая» была, в школу ходила. Ваша бабушка все что-то жарила-парила на кухне, а вы ставили табуретку возле подоконника, забирались на нее коленками, водили пальцем по стеклу и читали.

Славик смутно помнил, что буквы какие-то были, и что он смотрел на них, и что светились они по ночам, он, вроде бы, тоже помнил.

– Да, кажется… что-то такое простое, обычное совсем.

Августа Игнатьевна усмехнулась:

– Да, простое и обычное… «ГОССТРАХ СССР» Вот что это были за буквы. Они и сейчас там есть. Только звучат чуть иначе… А вы подумали, что я сумасшедшая… Не краснейте, знаю, что подумали. И поставьте, пожалуйста, на огонь чайник. Теперь ваша очередь о себе рассказывать.

__________

<Неделю назад Рита сказала, что ее арест дело решенное. «Нет, – ответил я, – всё из-за твоего состояния, это нервы, никаких объективных причин, и, потом, ты ждешь ребенка, они не посмеют». Лучше бы я не говорил такие глупости. В Ритином взгляде было только сожаление.

В четверг я поздно вернулся с работы после очередного собрания: одобряем, призываем, проклинаем, приветствуем… Сплошное рычание. И, разумеется, сталинсталинсталинсталин…

Рита лежала в кровати, укрывшись до подбородка одеялом. Когда я вошел, она подняла голову и сказала, что не сделала ужин, очень устала, и попросила извинить ее. Когда я захотел подойти и обнять Риту, она остановила меня жестом, выпростав из-под одеяла руку: «Пойди на кухню, приготовь что-нибудь, и я тоже поем с тобой вместе».

В квартире стояла непривычная для этого часа тишина. Вышел на кухню сосед, ногой задвинул под плиту таз с замоченным бельем, немного темной воды выплеснулось на пол. Я спросил его, где старшие дети. «Жена к матери своей отправила, умучили они ее совсем». Он курил возле окна. Пепел от его «беломора» падал в банку с рыбами.

Я резал помидоры и огурцы, выкладывал на тарелку сыр и хлеб. Есть особенно не хотелось. Хотелось просто посидеть с Ритой за столом, возле открытого окна, и рассказать ей о стихах, которые после долгого молчания опять во мне начинались, может быть, так некстати, а еще я хотел рассказать ей о том, как это бывает, когда стихотворение, вдруг, всё разом, возникает внутри, подобно сгустку тепла, как мучительное и нежное «м-м-м-м», и вовсе не нуждается в словах, потому что оно уже есть, но знаю об этом только я, и только от моего усилия зависит, явится ли оно в мир.

Я поставил тарелки на поднос и пошел в комнату, а сосед все стоял и курил.

Рита спала, и когда я окликнул ее, она не отозвалась. Я склонился над ней. От Ритиной щеки шел жар, и дыхание было горячим. То, что «никак не получалось» у Риты, я преодолевал не единожды. Я столько раз мысленно пережил ее смерть, что потерял чувство опасности… И вот теперь весь накопленный страх обрушился на меня.

Вдруг я все понял. Я встал на колени и осторожно просунул руки под одеяло. Простыни, полотенца, все, чем было обложено ее тело, все было горячим и влажным. От кровати шел запах бойни.

Как же я мог не чувствовать приближения катастрофы? Нет, неправда. Я все время ждал катастрофы, я жил внутри этой катастрофы, я был ее эпицентром, и поэтому пропустил её.

Наверное, я что-то сказал. Может быть, крикнул, потому что Рита открыла глаза и попросила пить. Когда я поднялся с колен, она увидела мои руки и снова закрыла глаза. «Я по-прежнему не верю в свою смерть, Тео, – сказала она. – Но я заслужила ее. Я всех нас погубила».

Я напоил ее из ложки, даже приподняться она не могла, и сказал, что бегу за врачом. Но Рита с неожиданной силой схватила меня за руки. «Не смей, не смей, если любишь меня хоть немножко. Я не хочу в тюрьму. Мне уже лучше. Скоро все пройдет, ты увидишь. Я люблю тебя. Пойди, умойся».

На кухне у окна по-прежнему курил сосед. И таз с темной водой по-прежнему стоял под плитой.

«Где ваша жена?» – спросил я. Вместе мы прошли в их комнату. Женщина сидела за столом, прямая и страшная. «Вы не можете ее так оставить». «Она очень просила меня. Она сказала, что никто не согласился, к кому она обращалась. Она сказала, что, если я не сделаю, она утопится в пруду, как та, месяц назад, которая не нашла, кто бы ей сделал аборт. А у меня есть опыт. Но она обманула меня, она сказала, что два месяца, а был четвертый…» Женщина говорила сухим шепотом, руки ее крест-накрест были прижаты к груди. «Я пыталась остановить кровотечение, но срок был такой большой. Если вы покажете на меня, то он не управится с детьми, их в детский дом отдадут. И еще, заберите вот это, заберите, мне не надо…» Она подошла к детской кроватке, приподняла матрас и достала маленькое серебряное распятие из Алансона. «Она этим расплатилась. Заберите».