Обратная перспектива - Гарри Гордон Страница 25

Уход его из южнорусской школы можно объяснить по-разному. Я не собираюсь этого делать — на то есть искусствоведы. Хотя, если человек стал легендой — так ли уж важно, что он делает и как… Знаю только, как обидно бывает художнику, когда его хвалят за пустяки и не замечают главного. Знаю только, что многочисленные обнажёнки и рыбки — тема неприкаянности и сиротства…»

«Ерунда какая-то, — остановился Карл. — Что-то среднее между предисловием и некрологом. Ладно, потом разберёмся. Поехали дальше».

Зазвонил телефон. Ну что ж, вовремя. Надо прерваться и покурить.

Карл вышел в кухню, поднял трубку. Вкрадчивый голос Будякова заворковал:

— Как жив? Что делаешь?

— Да вот, представляешь… Впервые за два… нет, три года сел за стол, — Карл вдруг осёкся и насторожился:

— А что?

— А то, — торжественно, как приговор, объявил Будяков, — пора водку пить!

— С чего это?

— А с того, что я сегодня рано освободился, и через час буду у тебя.

— Будяков, помилуй, — взмолился Карл и посмотрел на часы. — Половина двенадцатого! Можешь хотя бы после трёх?.. Поезжай домой, пообедай, отдохни…

— Нет, — отрезал Будяков, — я из дома уже не выберусь, на ночь глядя. Я ведь ложусь в девять.

«Да хоть в пять», — досадовал Карл, но отказать не смог — одинокий человек, под семьдесят, рвётся к тебе, значит, надо. Другой бы порадовался…

— Что ж ты девушкам спать не даёшь, падла, — вздохнул Карл. — Давай, жду. Только говна не бери.

— Га-га-га, — загоготало в трубке. — Иду.

Лет тридцать назад Будяков был здоровым дядькой, волосатым и спортивным, жизнерадостным до недоумения, гоготал, читал умные книги и ухаживал за барышнями, осторожно, но наверняка. Он не любил ошибаться, ошибка могла стоить ему личной свободы.

Жил с мамой, работал инженером, а по выходным регулярно писал стихи. Борис Слуцкий назвал его поэтом выходного дня. Стихи по выходным получались всякие, — иногда радовали, иногда — слушать было неловко, читал он их честно и охотно, приговора не боялся. Суровые друзья его щадили — он охотно давал взаймы.

К пятидесяти годам Будяков внезапно бросил свой НИИ и ушёл в трубочисты. Ему даже не поверили поначалу — что за Андерсен, — но оказалось — правда, в старых домах отопление какое-то специальное…

Так или иначе, но хорошие строчки стали появляться чаще, а сам Будяков стал симпатичнее. А теперь и вовсе прелесть — лысый, с тяжёлой бородой, с палкой в руке, согбенный и весёлый, он походил на крупного гнома или самодельного Санта-Клауса.

Карл с сожалением посмотрел на исписанную страницу — зацепиться не получилось, ну ничего, лиха беда начало, снимем стресс, а завтра… Он представил себе завтрашнее похмелье, передёрнул плечами и пошёл резать сало.

Будяков принёс серенький тонкий журнал — издание еврейского культурного центра.

— Смотри, целую подборку напечатали. Вот.

Карл полистал страницы.

— А кто такой Шумихер?

— Это я, я Шумихер, — радостно тыкал в себя пальцем Будяков. — Я — Шумихер по маме!

— Жидовская ты морда, — умилился Карл. — И где же твоя водка?

Будяков суетливо достал из сумки бутылку «Столичной», с потёртой советской этикеткой.

— Что, из подарочного фонда? Образца тысяча девятьсот восемьдесят шестого года?

— Нет, ей Богу, — забожился Шумихер, — только что купил!

— И где ты их находишь… Небось, рублей за девяносто?

— Обижаешь… восемьдесят семь. Ну, со свиданьицем, — Будяков истово чокнулся и опрокинул рюмку в мягкий рот. — Господи, хорошо-то как… Сегодня, между прочим, праздник: Вера, Надежда, Любовь. И мать их Софья.

— А тебе, Шумихер, что за дело?

— Да ничего… Я хожу в церковь довольно часто. Свечку ставлю. По маме, по…

— А в синагогу?

— И в синагогу. За мацой — святое дело. Слушай-кась. Давай я тебе стишок прочитаю…

— Тебе скоро семьдесят, а ты всё стихи пишешь. Как тебе не стыдно?

Стихи были хорошие. Что-то про дедушку Моисея, который стучал посохом по паркету, а маленький мальчик, лирический герой, боялся, что хлынет вода из-под посоха и зальёт нижнюю квартиру. Хорошие, но…

— Слушай, а откуда у тебя советский киндер в сороковые годы знает Библию?

— Как откуда? Ну, я же знаю… Это художественная правда.

— Никакая не правда, никакая не художественная. Самая обыкновенная подтасовка. А вообще, ты кто? Русский поэт, или, может быть, еврейский?

— Га-га-га!.. Какая разница!

Крыть было нечем.

— Я понял, — сказал Карл, разливая по рюмкам. — Когда тебя не печатают — ты русский поэт, а когда…

Зазвонил телефон.

— Карлик, — сказала Таня, — я у Кати. Буду поздно. Что с голосом? Ты здоров?

— Танечка, у нас Будяков! — радостно, как с Новым годом, поздравил её Карл. — Он теперь Шумихер!

— А, понятно… Ничего не понимаю… Пока. Привет Будякову.

— Скажи мне, Шумихер, любимец богов, — приставал Карл, — кто ты есть на самом деле?..

— Да никто. Трубочист. Устал я. Вот интересно: если б тебе дали возможность прожить ещё одну жизнь? Ты бы как…

Карл вспомнил серые промозглые семидесятые, хамство, демагогию, нищету, высокие слова «коллектив», «дисциплина» и поёжился. Но ведь было и другое…

— Да, пожалуй, так же. Только сначала взял бы отпуск лет на двести…

— А я, — мечтательно сказал Будяков, — жил бы в Индии…

— Так ты ещё и ариец? Никак не пойму — придурок ты или мудрец?

— Га-га-га… Какая разница! Что-то я, Карлуша, с тобой всё время напиваюсь. Побляду я.

— И не надоело? Я эту хохмочку слышу уже лет тридцать.

— Га-га-га… Ну и что?

— Ничего. А только ты ведёшь себя кое-как. Сам совратил, а сам в кусты? У меня есть заначка. Грамм триста. Танечка на компресс держит.

— Какой компресс?

— Не знаю. Видимо, сейчас тот самый случай.

— Тебе хорошо, ты будешь спать, сколько захочешь, а мне вставать на рассвете…

— Пей, сволочь!

Когда Будяков ушёл, Карл первым делом вытер лужицы со стола, смёл крошки.

— Терпеть не могу богему, — бормотал он.

От компресса осталось рюмки на три. Или четыре. «Вера, Надежда, Любовь, — вспомнил Карл. — Надо звонить, поздравлять».

Давно никому не звонивший, он слегка протрезвел от такого решения. Нашёл старую книжку с номерами телефонов и стал листать.

— Вера? Здравствуйте. Это некий… Что, узнали? Значит, не быть мне богатым. Ну и хорошо. Это я вас с ангелом поздравляю. Куда пропал? Это вы куда-то пропадаете. То вас нет, то вам не до меня… Я-то помню. Точнее не вас, а о вас. О вашем существовании. Что? Иногда греет, иногда мешает. Увидимся? Конечно…