Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 25

Накануне пришла бывшая жена, что-то приготовила. Санька с Наткой тоже пришли. Сели за стол. Всё пристойно, как будто всё по-прежнему, всё как раньше. Мне казалось, что они о моём отъезде сожалеют. Когда был под рукой, вроде и не совсем понятно, зачем был, а когда выяснилось, что теперь не будет, вроде и жалко стало. Но теперь жалеть уже было бессмысленно. Теперь нужно было прощаться и желать. И они прощались и желали мне всего: чтобы там — лучше, чем здесь, и чтобы ребёнок был здоров, и тому подобное.

Позвонил Колючий.

— Не грусти, — сказал он. — Там преступности нет, а медицина есть. Там тебя обследуют, новые зубы вставят и всё будет, как в сказке про немцев.

— Я не грущу, — сказал я.

— Твои у тебя?

— Мои у меня.

— Ну, давай.

— Даю.

Часов в десять жена с дочкой поцеловались со мной и ушли, а сын остался. Он будет теперь здесь жить. Сначала здесь жил я с родителями, потом родители без меня, потом я без родителей, а теперь вот пришла его очередь. И слава Богу, что его, и что в этой махонькой, обшарпанной квартирке, где жили и умирали мой отец и моя мать, не будут толочься чужие люди.

Сумок у меня получилось три. Три клетчатые сумки из клеёны. Две огромные и одна поменьше. Я бы взял ещё, но и эти весили сто двадцать кило. А бесплатно провезти разрешалось только пятьдесят. Потом — евро за килограмм. С деньгами же было как обычно. А после того, как я все остатки и заработки положил на карточку, денег стало просто в обрез. И я сто раз отбирал самые нужные мне книги. Отбирал, складывал их в сумки, вынимал. Снова отбирал — уже из отобранных. И так далее. В итоге вышло, что почти ничего я не взял. Только самые-самые, те, которых меня лишать нельзя. Без которых могу я запить, а то и чего похуже. Ну и компьютер тоже я упаковал в одну из сумок. Старую свою сотку. Служившую верой и правдой больше шести лет. Говорил мне Санька: «Не бери её, купи новую машину». Но я взял. И монитор взял четырнадцатидюймовый. К которому и сам я, и глаза мои давно привыкли. Вот книги и монитор с компьютером — из этого складывался вес моих неподъёмных сумок. Остальные вещи были в явном, абсолютном меньшинстве. Это были вещи самой первой необходимости, без них, как мне казалось, обойтись невозможно. Но это только казалось. Потому что и без них свободно можно было бы обойтись.

Итак значит, не считая пакета с едой, вёз я три сумки и кошку. Для неё специально и заранее был куплен на птичьем рынке бокс. И она какое-то время его обживала. Иногда спала в нём целыми днями, иногда просто сидела, укрывшись непонятно от чего.

Вначале микроавтобус долго не приезжал. Мы слонялись с Санькой по квартире, не зная, о чём говорить. Мы ждали. Ждали моего отъезда. И нервничали. Я звонил водителям. Они не отвечали. Потом ответили. Сказали, чтоб я не нервничал и что они грузят в разных концах города моих попутчиков. И опять мы ждали. И всё равно нервничали. Потом они приехали.

Я стал с ними расплачиваться. Неожиданно сумма оказалась больше, чем договаривались. Но деваться было уже некуда. Две сумки снесли вниз водители. Одну — мы с Санькой. Водители стали заталкивать их в багажник, а я поднялся за кошкой. Посадил её в бокс и понёс. Кошка сразу учуяла неладное и заметалась. Я ткнулся Саньке в грудь — выше мне было не достать — и вошёл в автобус. Поднял глаза. В поисках, куда бы сесть.

Первый ряд кресел занимает семейство из трёх человек плюс собака. Точнее, пудель. Мать-крестьянка необъятных размеров, отец — бессловесный старик с трагической лысиной, дочь — уродливая, но беременная. И хорошо беременная. Она видит кошку и говорит пуделю:

— Пупсик, тебе завтрак принесли.

Я говорю:

— Если не хотите, чтобы он остался слепым, держите его крепче.

— Пупсик, завтрак отменяется, — говорит беременная дочь и прижимает своего пуделя к животу матери. Пудель печально скулит. Я сажусь сзади семейства. И мы трогаемся. Я смотрю в окно. Санька стоит. Его длинные руки висят, оттягивая плечи. Он тоже смотрит в моё окно. Мы оба в него смотрим. Автобус медленно едет по разбитой дороге вдоль дома. Я поворачиваю голову. Всё поворачиваю и поворачиваю. До тех пор, пока в шее что-то начинает хрустеть. Дальше ничего не видно. И Саньки не видно тоже.

Кошка продолжает метаться в боксе, бьётся боками о стенки, упирается грудью в дверцу, просовывает наружу лапы. Я выпускаю её, и она впивается мне в плечо когтями. Впивается, прижимается ко мне животом и замирает — стоя, как человек.

Семейство, которое с пуделем, начинает есть сразу за поворотом. Кур, бананы, рыбу, яблоки, конфеты, булки. Всё подряд. Мать угрожает достать селёдку, но не достаёт. Отец ест, кивая головой. Беременная дочь с собакой тоже едят. Потом дочь останавливает автобус и ходит на обочину блевать. Блюёт, возвращается и опять ест.

— Когда я ем, — говорит она, — меня укачивает меньше.

Справа, у двери, сидит пожилой еврей в бейсболке, его жена — на заднем сиденье. Они едят, но меньше. Потому что жена в промежутках спит, а муж привстаёт с кресла и следит через головы семейства и водителей за дорогой. Поднося к глазам театральный бинокль. Иногда он оборачивается, будит жену и говорит что-то вроде: «Мухосрановку проехали». «Где это?», — говорит сонная жена. «Не знаю», — говорит муж. После диалога они что-нибудь съедают, и жена засыпает. Муж опять привстаёт и смотрит в бинокль. Чтобы через какие-нибудь полчаса снова разбудить жену и объявить: «Пятихатовку проехали». И опять жена спросит «где это», и опять муж скажет «не знаю», и опять они достанут что-нибудь из сумки и станут жевать.

При первом же резком торможении я почувствовал, что моё кресло не привинчено. Просто стоит на полу и всё. Какое-то время я балансировал на виражах, чтобы не завалиться вместе с креслом, потом подумал — чего ради я мучаюсь?

— У меня кресло не привинчено, — сказал я.

— Сейчас привинтим, — сказали водители, и автобус съехал с асфальта.

Один водитель лёг на землю, другой стал пропихивать в отверстия кресла и пола болты. А тот, что снизу, навинчивал на них гайки.

Тут я сообразил, что кресло моё приставное, лишнее. Эти ребята говорили, что в микроавтобусе семь мест. С моим креслом их было восемь. Теперь становилось ясно, почему они не дали мне купить билет в кассе — хотели получить всю его стоимость и не делиться с хозяевами своей фирмы.

Последние пассажиры садились в Киеве. Часа полтора мы ехали по городу, из конца в конец, водители постоянно звонили, объясняли, где находятся, и спрашивали, куда ехать дальше. Пока не въехали в какой-то двор. Двор ничем не отличался от моего. Такие же пяти- и девятиэтажки, такие же голые тополя, такая же разбитая дорога. Здесь к нам подсели двое — мать и сын. С собой они везли много больших клетчатых сумок. Часть из них водители запихнули под самую крышу в багажник, уже набитый битком точно такими же сумками, а из части соорудили баррикаду между мною и евреем с биноклем. Мы с кошкой оказались прижатыми к окну. А чтобы выйти из автобуса, я должен был выбраться из низкого кресла, высоко задрать ногу, перебросить её через сумки, затем перетащить через них вторую ногу. При этом держа на руках кошку. Так что выходил я редко. В основном на таможнях. Правда, на украинской таможне я тоже не выходил. И никто не выходил.