Худышка - Иби Каслик Страница 25

Я пожала плечами:

– Я слышу какие-то звуки, у меня в ушах шумит, как будто неясное радио, и голова болит… Не могу объяснить, что-то во мне происходит.

У меня забилось сердце.

Он взял мои забинтованные руки в свои. Вдруг он показался мне старым. За маленьким окошком медицинского кабинета ветер взметал вихри мусора, и в мою голову снова вернулся гул и жар. Я согнула руки и смотрела, как кровь медленно просачивается сквозь бинт, и заговорила:

– Жизель вернулась домой, иногда мне от этого трудно, потому что она какая-то подавленная, и я тоже подавленная, но в принципе все нормально, правда, нормально, а эта драка, ну, вы же были там, сэр. Я же на самом деле не виновата в драке – мне дерьмово досталось, но мы с вами знаем, сэр…

– Холли, не говори «дерьмово».

– Извините, сэр.

Я протягиваю руку. Он разматывает бинт и берет бумажное полотенце, чтобы стереть свежую кровь.

Я хотела объяснить еще что-то мистеру Сэлери, но слова не сходили с языка.

– Тебе осталось учиться всего две недели… Знаешь, что я скажу тебе, Холли, – пообещай мне одну вещь.

– Что, сэр?

– Ты будешь хорошо себя вести, не будешь устраивать никаких выходок, прошу тебя, а я постараюсь сделать так, чтобы ты выбралась из Святого Себастьяна. Ты и Джен.

Мистер Сэлери опять замотал мою руку, и мы оба сидели и смотрели на нее, ждали, пока кровь проступит сквозь бинт, но она не проступила.

– Хорошо.

Перемена закончилась. Школьный двор опустел, и по всему небу разошлись большие, серые и пушистые облака. Вдруг гул прекратился, и я услышала, как в классе мистера Сэлери орут мальчишки и кидаются мелом в доску. Он это тоже услышал.

Даже в самые жаркие дни от реки поднималась ощутимая прохлада, поэтому мы туда и порхали, хотя река отравлена, да и времени нет. Нам обеим нужно быть в другом месте: Джен пора ехать к сестре сидеть с племянницами, а мне домой зубрить математику перед экзаменом. Но вместо этого мы встречаемся у круглосуточного магазинчика возле школы, покупаем виноградно-лаймовое мороженое на двоих и молча идем по парку.

Дойдя до вершины холма, мы бросаем школьные сумки и садимся высоко над оврагом, вдыхая токсичную смесь запахов загрязненного речного ила и сирени, прорывающейся между деревьями. Я снимаю туфли и гольфы и ступаю в реку. Когда я захожу в воду по колено, Джен закуривает сигарету, которую стянула у сестры Джоанны.

– Хочешь сигаретку? – кричит она.

Я мотаю головой, Джен кашляет после первой затяжки, и тогда я шагаю дальше, пытаясь удержать равновесие на осклизлых мшистых камнях. Я оборачиваюсь на Джен, и она улыбается раздраженной улыбкой. Ее глаза кажутся желтыми из-за фиолетовых синяков, а на щеке маленький порез. Я знаю, что это, пожалуй, не совсем по-христиански с моей стороны, но я рада, что у Джен фонари под глазами. Рада, что не только я осталась с боевыми шрамами.

– Очень жалко, что тебя так разукрасили.

– Ну, мама поорала каких-нибудь полчаса, а потом ей не хватило духу запретить мне ездить на машине, так что в итоге все вышло не так уж плохо.

Джен бросает камешек вверх по течению: раз-два-три-четыре – как заклинание.

– Моя тоже. Джен…

– Угу? – говорит она, выдыхая голубоватый дым.

– Кого он берет ни следующую игру?

Я скучаю по играм с Джен, по тому, как наши тела находят друг друга на площадке, словно двое страстно влюбленных, танцующих танго, как мы умеем пасовать друг другу и прикрывать друг друга с закрытыми глазами и у нас получается забрасывать мяч в корзину.

– Паршиво без тебя на тренировках, Хол, – говорит она, надевая солнечные очки.

– Да уж.

– Как там твоя сестра? Все такая же тощая?

Я киваю. Джен бросает камешек мне в мягкое место, потом еще один и смеется. Я выхожу на берег, взбираюсь по пригорку и кидаюсь в нее листьями и всяким мусором. Я думаю, как на следующий год Джен присоединится ко всем ее сестрам, кузинам и друзьям-итальянцам в старших классах, удастся ли мне стать там своей или нет. Потом Джен учит меня ругаться по-итальянски, и мы смеемся, считая проплывающих мимо уток.

– Как так получилось, что родители никогда не учили тебя говорить по-польски? Или по-венгерски, или кто там ты есть. Пришлая.

Пришлая. Иммигрантка. Только итальянцы – не пришлые. Я пожимаю плечами и вытираю мокрые ноги о сумку Джен.

– Жизель немного говорит по-венгерски.

– Может, они хотели все забыть и иметь свой тайный язык.

– Может.

Когда я возвращаюсь домой, Жизель лежит под кучей одеял на полу гостиной и потеет. Я дотрагиваюсь до ее лба, он горячий, как будто у нее температура. Она распахивает одеяло, я пристраиваюсь рядом с ней и шепчу:

– Что случилось?

– Я… – говорит она.

– Да, что с тобой случилось?

– Живот болит… Кажется, я слишком много съела. Я кладу руку на ее впалый живот, а другую руку на лоб.

– Тебе плохо? Может, позвоним врачу? Или отвезем тебя в больницу?

Она стонет, сворачиваясь в клубок.

– Нет, только не в больницу, наверно, просто колики или что-нибудь в этом роде.

– Ты такая молодец, Жизель, мы тобой очень гордимся.

Жизель ничего не отвечает, только вытирает нос одеялом.

Мне нужно столько всего ей сказать, что я не могу даже говорить по порядку. Мне хочется спросить ее: почему ты забралась так далеко, когда в этом поганом мире нет даже столько места, чтобы так далеко забраться?

Ночью, когда в доме темно и мне не спится, я молюсь, чтобы ее тело стало крепким. Я молюсь, чтобы душа ее выпрямилась, чтобы кончились ее кошмары. Я молюсь, хотя я уже давно не молюсь. Я взываю к Иисусу, хотя он никогда не взывает ко мне.

Когда у меня не работали уши, когда я совала руки в пасти скуливших собак, потому что не могла их слышать, она хватала меня в последний момент, за секунду до того, как начинали течь кровь и слезы.

Потому что Жизель вложила мысли в мою голову и буквы в мой рот, когда ни у кого не хватало терпения. Она думает, что я не помню, но я все помню, как сидела у нее на коленях и повторяла час за часом, пока не стало получаться идеально. Эй-би-си-ди-и…

Ее голос один звучал ясно, когда все остальные голоса глухо шипели или кричали так громко, что мне приходилось запираться в ванной.

Я открыла ее лицо, чтобы она вдохнула прохладного воздуха. Она похожа на растрепанного ангела с белыми пуховыми крыльями, сложенными над плечами. Я хочу рассказать ей об этом образе, но она говорит:

– Такое впечатление, что идет вечная борьба. Хол. Почему так?

Ее вопрос заставляет меня забыть, что моя сестра – хипповый ангел, и вдруг у меня в голове возникает другая картинка: Иисус, держащий свое окровавленное сердце в терновом венке – милосердие.