Лондонские поля - Мартин Эмис Страница 25

Литература — да, она говорила о содомии, причем все больше и больше. Для Николь Сикс это было огромным утешением. Что ж, если бы она могла счесть это лейтмотивом двадцатого века… Как Кит Талант был бы горд представлять свою страну в блузе, украшенной цветами Англии, так и Николь, в поясе с подвязками, чулках и с браслетом на лодыжке, была бы совершенно готова представлять свое столетие. Все началось, полагала она, с Джойса, которого содомия явно занимала: темная ностальгия. Занимала она и Лоуренса: земля, кровь, желание (да, и усиливающаяся деградация). Беккета тоже она привлекала: здесь царствовало ничем не осложненное стремление зеленого юнца (так решила Николь) причинять женщинам страдания, а предпочтительнее всего — повреждать, травмировать женские органы. Что до американцев, то содомия, казалось, занимала их всех поголовно: для Джона Апдайка она, по большей части, представляла собой еще одну вещь, на которую способны человеческие существа, а все человеческое интересовало Апдайка; от Нормана Мейлера нельзя было ожидать более или менее обстоятельных разъяснений по этому поводу (для него содомия была лишь способом убить время перед куда большим насилием); Филип Рот (по-видимому, с фарсовой иронией, с иронией фарса, имеющего быть в спальне) именует ее «анальной любовью». С другой стороны, В. С. Нэйпол, который весьма ею интересуется, говорит о «сексуальной черной мессе». Ну да, именно что черной. А черная дыра — это масса, чистая масса, масса бесконечная.

Нет, не все занимались анальным сексом. Но Николь занималась. В определенный момент (и она всякий раз давала себе слово, что этого не будет, всякий раз зная, что будет) Николь склонялась к тому, чтобы перенаправить толчки своего партнера ниже, в другую точку двоичной системы… У нее было обыкновение подготавливать себя к этому с помощью безымянного пальца левой руки. Того самого, на котором носят обручальное кольцо. Пугающей была та грубость, с которой являл здесь себя символизм: безымянный палец, предназначенный для обручального кольца, искал совсем другое кольцо в том месте, откуда не появляются дети. Только в этих случаях утрачивала она самообладание. Не во время непосредственно содомии (разумеется, нет!), но после нее, позже, проливая безмолвные слезы уныния. Сколько раз плакала она из-за этого? Сколько раз лились слезы? Какое расстояние в год пробегали они, стекая по ее щекам?

Особо удручало ее и приводило в ярость то, что она отрекалась от власти, столь вожделенной, капитулировала так близко от цели. А ведь только ради власти она в это и ввязывалась. У Николь был огромный вкус к жизни, но она из принципа была неразборчива в связях — это было знаком эмансипации, духовной свободы, свободы от мужчин. Она полагала себя избавленной от похоти и гордилась бесстрастным своим великолепием в постели. Но за этим следовало еле уловимое переустройство, и тогда уже раздавался ее жалкий шепот… И это каким-то образом все отравляло. Опять-таки, не буквально. Хотя Николь любила делать то, чего не делает никто другой, хотя ей нравилось подвергаться опасности, ее ничуть не привлекал такой вид опасности, опасности вандальской и безобразной. Николь была неразборчивой в связях, но ее любовники таковыми не были (обычно вместо этого у них имелись жены); а ее гинеколог уверил ее однажды вечером, когда у нее еще было время на столь отвлеченные материи, что содомия вполне безопасна, если занимаешься ею в последнюю очередь, после всего остального. Что ж, когда же еще и заниматься этим — когда же еще заниматься этим последним делом? Это дело само по себе было последним. В нем всегда крылись семена разрыва. И Николь это обстоятельство некоторым образом успокаивало: быть может, это просто ее стратегия, позволяющая отвести от себя любовь, направив ее по иному руслу.

Второе и последнее утешение лежало в области артистической. По крайней мере, содомия хорошо сочеталась с еще большим ее горем; по крайней мере, она способна была усугубить его. У большинства типов имеются свои соответствия. Скажем, болтам соответствуют гайки. Для любого мужика отыщется баба — и наоборот. У каждого профессионала есть поле для приложения сил; любящие гневаться находят тех, на кого могут излить свой гнев; то же касается и тех, кому природой назначено переносить нелюдимость, крикливость, жестокость. Поэтому несостоявшаяся героиня самоубийства должна найти своего убийцу. Поэтому убийца должен найти ту, чье предназначенье — быть убитой.

Минут через пятнадцать Николь уверилась, что Кит опоздает — и притом основательно. Она переменила свой план. Она стала действовать по плану Б. У самой ее жизни имелся план Б, точнее, имелся когда-то прежде: продолжать жить. Но ранние намеки на наступление среднего возраста покончили с этим, породив при этом иные намеки: пройдет вторая половина жизни, потом — естественная смерть. Все эти намеки были крайне информативны, увязаны с новостями, и — не стоит благодарности! Ты старилась так же быстро, как и сама планета. Как и сама планета, ты могла лишь падать ниц перед чудесами современной медицины, современных возможностей. Но возможности — это ничто в сравнении с тем, что уже произошло. Оставалось положиться на космическое везение. Небесная операция, подтяжка лица, трансплантация. Божественный дождь.

Она переменила свои планы на ближайшее время. Будь Кит попроворнее, он смог бы «застукать» Николь в шортах, майке и бейсбольной кепке, повернутой козырьком назад, — то есть в той экипировке, в которой она, обуреваемая раздражением, производила еженедельную уборку квартиры. Но он опаздывал. Поэтому она сняла шорты, снова натянула джинсы, взяла холщовую сумку и невозмутимо отправилась за покупками.

Когда Николь шла по улицам, ее освещал персональный кинематографист, притом без каких-либо особых претензий — один-единственный прожектор для подсветки, направляемый из обиталища богов. Над нею висел голубой нимб — то был цвет секса или печали. Каждый из взглядов, скользивших по тупиковой улочке, находил к ней свой путь: взгляды строителей, работавших в пустующих зданиях, взгляд неудачника в обшарпанном костюме, проезжавшего мимо в дешевом автомобильчике, взгляд мужчины, в одиночестве сидевшего дома и с рычанием прижавшегося лицом к оконному стеклу. На перекрестке располагались: табачный магазин (при котором была еще и почта), азиатская бакалея (с патентом на продажу спиртного), а также мало уместное здесь туристическое агентство — магазин, где торговали путешествиями. В первом Николь купила предохранители и обычные свои французские сигареты. Крошечная старушка за прилавком (невозможно было представить себе, что когда-то она была женщиной) заказывала эти сигареты особо, и Николь смутно чувствовала обязанность предупредить ее, что впредь этого делать не нужно: я могу сказать ей, что бросила, думала она. В бакалейном взяла лимоны, тоник, томатный сок, а также пластиковую бутыль с чистящим средством для туалета — этого, как она втайне надеялась, хватит на все оставшиеся дни. В табачном ее обсчитали, в бакалейном обвесили… Проходя мимо туристического агентства, где красовались длинные перечни мест назначения (а цены, обычно истерически низкие, сейчас были беззастенчивы завышены: даже Амстердам чего-то да стоил), Николь внезапно осознала, что больше никогда никуда не поедет. Сможет ли она поехать хоть куда-нибудь? Хотя бы на несколько дней в Окс-эн-Прованс с Гаем, хотя бы на уик-энд с Китом — в Илфракум, Джерси или еще какой-нибудь беспошлинный рай? Нет. У нее просто не будет времени.