Смерть секретарши - Борис Носик Страница 25

— Зачем же это на отдыхе читать? Голова может разболеться, и так на работе целый год читаешь-читаешь…

Зенкович спросил ее, что она читает на работе. Оказалось, что на работе она читает отчетные ведомости, но зато она много читает и после работы. Прошлой зимой она прочла, например, книгу «Дважды разыскиваемый» — про успешную работу уголовного розыска. Узнав, что Зенкович не читал книгу «Дважды разыскиваемый», Люда стала относиться к нему несколько свысока, потому что книга эта была про московский угрозыск, и уж если она у себя в Конотопе смогла всякими правдами и неправдами добыть эту замечательную книжку, то довольно странно, что он, находясь на постоянном жительстве в Москве… Зенкович оправдывался, как мог.

Начался обед, который с перерывами между блюдами длился до самого ужина. Солнце спряталось за горы, и стало быстро темнеть. Отметив опытным взглядом руководителя, что физический голод удовлетворен и должен смениться голодом культурным, Марат предложил провести традиционный вечер «Давайте познакомимся». Староста заржал и похлопал себя по ляжке, но очень скоро выяснилось, что вечер, предложенный Маратом, был мероприятием вполне пристойным. Расположившись вокруг костра, туристы по очереди рассказывали о своих занятиях, о семье, о работе, о своих «хобях». После этой исповеди каждому можно было задать три вопроса, и Зенкович отметил, что недостаток взаимного интереса не позволяет им наскрести три вопроса. Его и самого не заинтересовал никто из присутствующих, хотя здесь были представлены все слои общества — от золотозубой кондукторши Маши до подполковника-старосты. Как большинство переводчиков, Зенкович имел, конечно, некоторые писательские амбиции. Просто, говорил он, его время еще не пришло, однако оно придет, и тогда увидят, какой он писатель. Он говорил, что напишет прежде всего о том, что его по-настоящему волнует как интеллигента, то есть о положении народа. В его произведениях отразится опыт его путешествий по стране и найдут отражение его собственные беды. А пока не пробил его час, он будет все глубже и глубже проникать в толщу народной жизни… Так он думал и говорил уже добрый десяток лет, и сейчас, лежа у костра, он вдруг с тревогой обнаружил, что его интерес к социологическим исследованиям, к положению народа и к его нуждам катастрофически падает. Он не спросил ни про Машин оклад, ни про заработки молодого чубатого слесаря Коли. Конечно, он и так знал, что им недоплачивают, однако что изменится, если Коля будет получать вдвое больше? Ну, купит он себе мотоцикл, купит большущий цветной телевизор, а то и просто станет пить с еще большим размахом. Все это было несущественно и главное — неинтересно…

Зенкович несколько оживился, когда дошла очередь до питомца Дгацпхаева. Он оказался военным инженером, причем не просто инженером, а таким, у которого «в приемной по полчаса дожидаются». И к тому же человеком женатым.

Вопросы, которые задавались у костра, касались главным образом хобби и секса, но ответы были скучны и однообразны, точно их брали готовыми из будничного номера «Комсомолки». Несколько интереснее оказался самодеятельный концерт. Ответив на все вопросы, экзаменуемый должен был развлечь публику каким-нибудь номером, если не хотел схлопотать внеочередное дежурство у костра. В этом был, наверное, гвоздь мероприятия. Как и ожидал Зенкович, большинство вызвалось прочесть стихи Есенина про еще жива моя старушка или про хулиганство, но были и вполне оригинальные выступления. Кондукторша Маша неожиданно прочла английское четверостишие из учебника для второго класса средней школы. А Зина, весовщица со станции Дарница Киевской железной дороги, объявила, что исполнит плач ребенка. Зина была немолодая, истощенная женщина, и нельзя сказать, чтоб номер этот был ей особенно к лицу. «Плач ребенка» оказался отвратительным визгом, не похожим ни на какие другие слышанные Зенковичем, в том числе и на детский плач. Зенкович испытал острое чувство неловкости и огляделся по сторонам. Туристы напряженно слушали: может быть, им тоже было неловко… Когда Зина кончила наконец визжать, туристы дружно захлопали, а староста произнес с пьяной серьезностью:

— Всетдык сохраняется еще в нашем народе настоящее искусство.

Люда прочла стихотворение Асадова, поэта весьма популярного в массах. Закончив чтение, Люда посмотрела на Зенковича и, заметив его растерянность, сказала с вызовом:

— А что, нам вот очень нравится. Может, конечно, у вас в Москве есть еще что-нибудь…

Зенкович испуганно сказал, что у них в Москве тоже совершенно ничего нет. Пришла его очередь выступать, он опозорился со своим Георгием Ивановым и уполз в тень. Марат с большой серьезностью исполнил какую-то песню, где повторялись непонятные слова, вроде «чавела» и «трамбовэла». Успех был полный.

Туристы уже начали разбредаться по своим палаткам. Зенкович заметил, что Надин муж ушел спать, однако инструктор и Надя не уходили. Зенкович спросил у Люды, можно ли ему прийти к ней в палатку, конечно, со своим спальным мешком…

— Приходите, — сказала она равнодушно. — Жалко, что ли?

Зенкович обиделся, но ничего не сказал. Наденька сидела, облокотившись спиной о спину Марата. Все сонно молчали. Потом вдруг заговорил староста-подполковник. Вероятно, он принял как раз ту дозу спиртного, при которой обретал связность речи. Обращался он почему-то к Зенковичу, и при этом в голосе его были вызов и обида, точно Зенкович непременно должен был с ним спорить. Может, оттого, что Зенкович перед обедом не поддержал компании и вообще не пил.

— Вы думаете — военный человек, повидал свет. А мы что? Сегодня здесь, завтра — вот тебе в зубы предписание и пошел… Например, мы теперь в Таджикистане стоим, это же дикая страна. Там, можно сказать, еще советской власти нет. Во всем у них главное дело деньги, я у одного старика дома был в горах, так они, поверите, они еще там сидят на полу. А что едят? Лепешку какую-то, как бумагу, порвут на части и жрут. Что характерно, женщина там одеться не может по-человечески. На ней под юбкой — длинные штаны. Зачем это женщине? Возьми ты хоть ситцевое, но чтоб открыто было, да, верно я говорю? Чтоб видно тело, товар, как говорится, лицом… А между прочим, пока в гостях у него сидишь, женщины и не показываются. Сын ему чай наливает, а он сидит, как султан, то подай, это подай… Дети перед ним на цырлах. Жена на цырлах. Ему пятьдесят восемь лет, а у него ребенку два года. А мне сколько? Вот сколько мне? Скажи!

— Пятьдесят, — сказала Наденька, словно очнувшись от забытья.

— Сорок пять, — сказала Шура.

— Тридцать пять лет… — Голос подполковника задрожал от обиды. — Разве я могу всем этим заниматься? Потому что какая у него жизнь? О чем он думает? У него инспекторская проверка есть? За политучебу он отвечает? ЧП у него есть? У меня по два в неделю. И еще личные дела… На того накапали… На этого… — Он запнулся. — Из округа начальство приедет, снимет стружку, так даст просраться…

— Фи, — сказала Наденька.

Мысль подполковника сделала неожиданный скачок.

— Много еще у них везде безобразия, — сказал он, с трудом оправляясь от обиды. — А все отчего? Оттого, что у них советской власти настоящей нет. У них даже магазины есть собственные. Потому что они католики. Не как наш брат христиане.