Когда отдыхают ангелы - Марина Аромштам Страница 25

— Любуешься собственным отражением? Как сидит шляпа?

Это я сказала вместо приветствия, кивнув в сторону лопаты.

Чтобы быть ехидной и отвести от себя подозрения — если таковые почему-то возникнут.

То есть я сказала не прямо так. Я сказала то, что позволял мне мой английский:

— Тебе нравится то, что ты видишь?' шляпа? Твое лицо?

— Я чищу лопату, — строго ответил Йон. Видимо, шутка не показалась ему безобидной.

— Но она уже чистая.

Йон отвернулся, чтобы я ему не мешала. И мне пришлось уйти. А потом, через пару дней, я опять шла куда-то через огород. В этот раз Йон начищал тяпку. Уж блестевшая лопата была отставлена в сторону, и в нее заглядывалось раскрасневшееся к вечеру солнце.

— И это тоже должно блестеть?

— Она должна блестеть!

— Она уже блестит.

— Она должна блестеть как зеркало.

Йон кивнул.

— Как зеркало?

Йон продолжал натирать тяпку.

— Все инструменты должны блестеть?

— Да, все.

— Ты ждешь красивых девушек? Чтобы они на себя смотрели?

Конечно же, я хотела сказать не так. Я хотела сказать: «Собираешь по вечерам красавиц, разбивших зеркала?» Но у меня так не получилось.

Неожиданно Йон предложил:

— Хочешь посмотреть?

Я не поняла, шутит он или говорит серьезно. Поэтому продолжала стоять на месте и молчать. В общем-то, как дура. Йон поощрительно улыбнулся и поманил меня рукой. Я стала приближаться — такими малюсенькими шажками, чувствуя себя пойманной в ловушку. Он смерил взглядом мой рост, достал лопату с коротким черенком и поставил передо мной:

— Красиво?

Слова относились не к лопате. Слова относились ко мне, и я смутилась. Пожала плечами.

— Не знаю, что сказать.

— Красиво! — утвердительно заметил Йон и улыбнулся.

— А где же остальные? — я имела в виду красавиц. Нельзя же было оставить за ним последнее слово.

— Остальным это неинтересно.

— Что — неинтересно? Почему ты чистишь лопаты?

— Пойдем, скоро ужин.

Йон запер инструменты в сарайчик, и мы пошли в сторону кухни. Это было так странно: я — и рядом он, такой огромный, в своих деревянных башмаках.

На следующий день я попросилась на практику в огород. Мне разрешили. Возможно, мне пойдет на пользу, если со мной поработает Йон. Он хорошо знает свое дело. А в школе любое занятие связано с воспитанием.

Я думала, я мечтала: после работы мне доверят натирать лопаты. К моему удивлению, Йон сразу и безоговорочно отклонил это предложение.

— Ты просто сиди и смотри. Мне от этого хорошо, — сказал он и стал начищать металл ловкими, правильно рассчитанными движениями. Каждый раз, заканчивая, он призывал меня взглянуть на свое отражение — то в лопате, то в тяпке, то в узком лезвии ручной бороны. Сначала я рассматривала себя внимательно, потом начала корчить рожи и кривляться. Йон улыбался, будто чистка лопат приобрела дополнительный смысл.

На самом деле он почти не пользовался ни лопатой, ни тяпкой. Он чистил их, что называется, из любви к искусству. А работал в основном руками, стоя на коленях, перетирая землю, шевеля ее своими огромными ручищами, которые казались странно ловкими, умелыми и — такими ласковыми.

Я поймала себя на мысли, что движения его рук кажутся мне почти эротичными. Я подумала: как жалко, что это — не мне! И испугалась. Йон, перехватил мой взгляд. И, наверное, тоже что-то почувствовал. Он вдруг заторопился. Сказал, нужно сегодня закончить пораньше. Раньше, чем всегда.

— Почему?

— У меня дела. В лесу.

— В лесу?

— Я там немного чищу. Лесу тоже уход нужен. Я наметил себе участок. Это, это…

Он искал слово. По-английски он говорил лучше, чем я, но все-таки не совсем свободно.

— Служба?

Я хотела сказать, служение. Но он понял и кивнул:

— Да, служба.

— Ты следишь за деревьями, как они себя чувствуют?

— Я очищаю кору. От того, что на ней нарастает, — он показал мне большой нож — с таким же блестящим лезвием, как металлические части всех его инструментов. — И еще мечу сухие стволы. А потом вырубаю и жгу.

— Ты ходишь в лес жечь костер?

Йон кивнул.

— Я тоже люблю костер.

— Я не люблю. Я чищу.

— Я тоже хочу чистить.

— Это непросто. Это такое большое искусство — правильно жечь костер.

— Правильно? Что значит — правильно?

— Не должно оставаться углей. Только зола. Одна зола. Иначе лесу будет плохо.

— Одна зола?

— Да, зола. Уголь — это вредно. Он лежит на земле или в земле — сто лет, двести — и с ним ничего не происходит. Для леса это плохо, грязь. Родимые пятна.

— А зола?

— Зола — это другое. Это пища. Пища для деревьев. Поэтому жечь надо до золы. И это непросто.

— Научи меня! Научи, пожалуйста.

— Да, да, конечно. Но не сегодня. Потом. Как-нибудь потом.

Я поняла: он не хочет идти со мной в лес. Он боится.

И разгневалась. Рассердилась. Такой большой — и такой трус!

Но Йон все-таки позвал меня жечь костер. За три дня до нашего отъезда. Весь день мы провели за чисткой деревьев. Иногда он подсаживал меня, чтобы я могла забраться повыше: садился на корточки и сплетал пальцы рук. Получалась такая живая ступенька. Сначала я опасалась сделать ему больно. И было как-то неловко. Но потом поняла: это работа. Йон считает, что это работа. Поэтому — все в порядке. И наступала на подставленные руки уже смелее, а затем устраиваясь в основании какой-нибудь толстой ветки, как в гнезде.

Вечером Йон развел костер. Мы сидели, ели хлеб с сыром и смотрели на огонь, как он скачет по поленьям. Время от времени Йон поднимался и шевелил дрова — чтобы они смогли прогореть до золы. Огонь, сначала большой и сильный, плясал и радовался пище. А я думала, мне мало на него смотреть. Мне этого мало. Я хочу, чтобы Йон, который сейчас сидит рядом в своих неотменимых башмаках, обнял меня и прижал к себе. Я хочу почувствовать его близко-близко, каждой клеточкой своего существа. И я знала: он тоже этого хочет. Очень-очень хочет.

— Мне нужно тебе что-то сказать.

Сердце внутри дернулось и выпустило в сосуды свежей, теплой крови. Но кто-то внутри противно ухмыльнулся: «Ну, прямо классика жанра. Как в кино!»