Русская феминистка - Маша Царева Страница 25

По вечерам она, бывает, валяется в кресле с книгой, и он подходит сзади – сначала она ощущает запах его одеколона, а уже потом – его горячее дыхание на своей шее и прикосновение его губ. Она всегда знает, что последует за поцелуем, – его руки расслабят поясок махрового халата, накроют ее грудь. Она отбросит книгу, поднимется с кресла, найдет губами особенное место у его левой ключицы – стоит слегка прикусить там кожу, и в Нем просыпается древняя огненная сила. Они упадут на диван и будут торопиться как подростки, у которых есть ровно сорок пять минут до возвращения родителей с работы. И в тот момент, когда ее утробное «аххх» вознесется к плохо побеленному потолку их малогабаритки, Он станет богом святым духом.

Конечно, она хочет носить его ребенка. Увидеть Его продолжение в другом, милом, маленьком и смешном, лице. Да и все родные спрашивают – когда, мол, – ведь они женаты уже почти два года.

На одной чаше весов – сомнительная перспектива собственного бизнеса (есть амбиции, но нет стартового капитала, а кредит брать страшно), работа, будильник в половину восьмого утра, сероватая от хронического недосыпания кожа, коллеги, которые каждый час собираются в курилке, чтобы трещать об одном и том же, раздражающе будничном. А на другой – еще неродившийся, но уже желанный бог, маленький будда, мирно спящий в шелковой колыбели, кровь от крови. Тот, который сделает их союз настоящей семьей.

К утру она принимает решение.

– Я подумала над твоим предложением… Пожалуй, мне и правда надоело работать в офисе.

– Вот и умница, – он целует ее в макушку.

И сначала ей кажется – вот он, счастливый билет. Она просыпается в десять и еще как минимум полчаса читает в постели, потом идет в спортзал на йогу, а на обратном пути заруливает на рынок за свежим мясом и овощами.

К ужину готовит сложносочиненные блюда из модных кулинарных книг – то тартар, то мусаку, то эльзасский пирог. Иногда успевает перед самым его возвращением спуститься в салон красоты на первом этаже дома, в котором они снимают квартиру, и ей делают укладку. Он нарадоваться не может – словно попал в населенный гуриями рай; его жена такая красивая и заботливая.

Она действительно записывается на курсы фламенко, покупает специальные туфли и юбку, похожую на хвост райской птицы.

Спустя полгода ее утренний омлет внезапно просится обратно на волю, и она понимает, что все получилось – маленький Будда, пока еще похожий на кедровый орешек, поселился в ее матке. Они оба так счастливы. Он покупает Ей в подарок кольцо с сапфиром, они планируют поменять машину на «семейный» вариант с хорошими краш-тестами и решают отказаться от отпуска в Гоа в пользу подмосковной дачи.

Все сорок недель они живут в предвкушении чуда, а потом маленький Будда обращает к больничному потолку первый в своей едва начавшейся жизни хриплый крик. И тут выясняется, что предвкушение чуда имеет природу куда более воздушную, чем собственно само чудо, уже свершившееся. Маленький ребенок – это не только счастье, это еще и трудности.

Она старается, она – идеальная женщина, жена и мать, по совместительству – стойкий оловянный солдатик.

И вот проходит, может быть, год, а может быть, полтора, и Она понимает, что ее жизнь стала похожа отчасти на болото. Нет-нет, она по-прежнему любит мужа, и пару раз в неделю ее «аххх» улетает к заново побеленному потолку, и ее маленький Будда – это концентрированное счастье как оно есть (но только не в те минуты, когда он заплевывает стены кухни манной кашей). Но не хватает чего-то такого… Драйва какого-то.

Она задумчиво находит в шкафу пакет с юбкой для фламенко. И вечером говорит мужу:

– Знаешь, я решила нанять няню.

Его брови удивленно взлетают вверх.

– Всего на два-три дня в неделю, неполных, – она начинает оправдываться и мельтишить. – Мне хотелось бы опять заниматься фламенко. Помнишь, это была вообще твоя идея.

– Да, но тогда ты еще не была матерью, – укоризненно качает головой он.

– Но разве я перестану быть матерью, если буду ходить в танцевальный класс по вторникам и четвергам?

– Если честно, мне не очень нравится эта идея. Мне казалось, ты довольна жизнью.

– Я и довольна. Но мне иногда бывает скучно… Общения не хватает.

– В общем, так. Никакой няни у нас не будет, и думать об этом перестань.

– А почему это ты разговариваешь со мной так, как будто я тебе дочь, а не партнер? – Она наконец выходит из себя.

– Потому что я зарабатываю деньги, – как ни в чем не бывало отвечает он, – я один полностью несу ответственность за материальный достаток нашей семьи. Поэтому мне и решать, как и куда эти деньги будут потрачены.

Ей остается только хлопать глазами, вспоминать тот день, когда она приняла решение бросить работу, завидовать коллеге, которая все-таки открыла свое турагентство, и удивляться – как же ловко и мягко ее сделали бесправной.

Мой первый поцелуйный опыт состоялся летом девяносто третьего. Партнером же и тренажером стал крупный розовый томат. Почему-то среди моих ровесников (вернее, ровесниц, потому что это был суровый стратегический секрет из тех, что не обсуждают с мальчишками) это был весьма модный способ грехопадения. Позже я видела подобное в месхиевской «Американке», где речь идет о семидесятых годах, значит, тенденция появилась еще раньше.

В девяносто третьем мы с Лу снимали дачу под Чеховом – ветхий дощатый домишко и огородик, вверенный в наши руки вместе со всем потенциальным урожаем. Мама моя никогда не отличалась ни особенной хозяйственностью, ни языческой тягой к земле, ни алхимическим искусством сеятеля – у нас дома однажды даже кактус медленно сдох. Но то ли местная почва давала плоды даже лентяям, то ли просто лето было хорошее – короче говоря, все дачные месяцы на нашем столе были и «свои» огурчики-помидорчики, и крупная медовая клубника, и сочная зелень.

Подмосковные томаты, недозревшие и тугие, стали нашими райскими яблочками. А мы, Евы (еще менее созревшие, чем эти помидоры), соревновались друг с другом в мастерстве. Считалось, что та, которая, надкусив томат, сможет вынуть языком всю мякоть, станет богиней поцелуев. Выигрывала всегда девочка по имени Соня, которая, выпучив глаза, с громким «чпок!» в одну секунду всасывала в себя весь помидор, а потом еще и жаловалась: «Черт, опять соль забыли!»

Мне исполнилось тринадцать, впервые в жизни я влюбилась, и это было поразительно. Вообще, я была из тех выросших во взрослых компаниях и питавшихся обрывками взрослых разговоров девочек, которые искренне считают себя «повидавшими виды» уже к тому возрасту, когда еще не начинают лифчик носить.

Наши вечерние чайные посиделки с Лу имели одно вполне предсказуемое последствие – я постепенно становилась снобом. Мои сверстники не могли поддержать ни одну из тем, которые мы так ярко и интересно обдумывали вслух с мамой. Моя подруга Лека хотя бы была благодарным слушателем, все же остальные, включая учителей, котировали меня как «странненькую», я же со всей страстью подросткового максимализма их презирала. И та мышиная возня, которую они – и дети, и взрослые – называли «любовью», казалась мне смешной.