Четвертая рука - Джон Ирвинг Страница 25

Незадолго до прибытия в Токио стайка японских школьниц и сопровождавшая их учительница узнали Уоллингфорда. Они явно намеревались отправить одну из девчонок за автографом к «бедолаге». Патрик очень надеялся, что никто из них на это не решится: чтобы расписаться, ему пришлось бы потревожить спящую Эвелин — вытащить свою правую руку из ее некрепко сжатых пальцев.

Девочки робели, и по проходу двинулась учительница. Она тоже носила форму, немногим отличавшуюся от формы ее подопечных, и была совсем еще молоденькая, но в ее чертах и повадке уже чувствовались строгость и педантичность, свойственные преподавателям более старшего возраста. Впрочем, молодая женщина была изысканно вежлива, говорила шепотом и изо всех сил старалась не разбудить Эвелин. Уоллингфорду даже пришлось высунуться в проход чтобы расслышать ее голос, заглушаемый грохотом «поезда-пули».

—Девочки просили меня передать вам, что находят вас очень красивым и очень мужественным, — пролепетала юная учительница. — И я полностью присоединяюсь к их мнению! Но мне хотелось бы вот что сказать: когда я вас впервые увидела — ну, рядом со львом, — вы мне, к сожалению, совсем не понравились. Нет, тогда вы таким милым не были. Но теперь, когда я смотрю на вас, как вы путешествуете вместе с вашей мамой, как вы дружны с нею, как весело вы с ней разговариваете, я вижу: да, вы действительно очень милый!

— Спасибо, — ответил ей Уоллингфорд тоже шепотом, хотя его, надо сказать, здорово задели ее слова. А когда юная учительница вернулась на свое место, Эвелин крепко стиснула его руку — давая понять, что все слышала. Уоллингфорд посмотрел на нее глаза ее были широко открыты, на губах играла веселая улыбка.

Не прошло и года, как Патрик вспомнил эту улыбку: в тот день он узнал о ее смерти.

— Ремиссия кончилась, и рак груди снова стал прогрессировать, — сообщил а Уоллингфорду одна из дочерей Эвелин, когда он позвонил, чтобы выразить свои соболезнования ее детям и внукам. Опухоль, которую Эвелин Арбутнот назвала «пустяковой», оказалась очень большой и дала метастазы. А если учесть, каким длинным был шрам у нее на груди, она, возможно, уже и тогда, в Японии, это понимала.

Была в облике Патрика Уоллингфорда некая хрупкость, из-за которой все женщины — исключая, правда, его бывшую жену Мэрилин — старались его беречь и всё ему прощали. Также поступила и Эвелин Арбутнот, хотя это было совсем не в ее характере.

Уоллингфорд вспоминал впоследствии, что так и не спросил у молоденькой учительницы, как называется тот японский праздник. Невероятно, но он, журналист, проведя целых шесть дней в Японии, абсолютно ничего не узнал об этой стране!

И та учительница, и все японцы, с которыми Патрик знакомился, вели себя исключительно вежливо и учтиво, даже японские газетчики, устроители женской конференции. Они оказались куда более воспитанными, чем подавляющее большинство журналистов, с которыми Патрик работал или встречался в Нью-Йорке. Но он ни о чем их не спрашивал, слишком поглощенный собой и тем, что с ним происходило. Единственное, чему он за эти шесть дней кое-как научился, это подражать английскому произношению японцев, причем делал это плохо.

Можно обвинять Мэрилин, бывшую жену Патрика, в чем угодно, но в одном по крайней мере она была права: Патрик навсегда остался мальчишкой. Впрочем, за оставшееся время он еще мог и повзрослеть — во всяком случае, сам он очень на это надеялся.

В жизни человека бывает некий поворотный момент, определяющий его дальнейшую судьбу. Патрик Уоллингфорд продолжал жить по-старому, когда лишился левой руки и постепенно свыкался со своим увечьем. Переменила его жизнь поездка в Японию — казалось бы, впустую потраченное время.

— Расскажи нам о Японии, Пат. Как тебе там понравилось? — расспрашивали его говорливые сотрудницы нью-йоркской новостной редакции, кокетливо строя ему глазки. (Они уже знали от Билла-дебила историю про «пердунью-поэтессу».)

Но Уоллингфорд, когда ему задавали вопросы о Японии, ловко уходил в сторону, восклицая:

— О, Япония — это целый роман! — и больше от него невозможно было добиться ни слова.

Поездка в Японию пробудила у него желание стать другим, он искренне верил в это и готов был многое поставить на карту. Он сознавал, что переменить свою жизнь не так-то легко, но не сомневался, что душевных сил у него хватит и попытаться просто необходимо. Надо отметить, впервые после поездки оказавшись наедине с той самой Мэри (черт-ее-зна-ет-как-там-ее-фамилия!), Патрик честно признался:

— Прости меня, Мэри! Мне очень жаль, что я тогда так тебя расстроил своим дурацким предложением…

Она перебила его:

— Меня вовсе не твое предложение расстроило, а мой собственный брак. Он, похоже, не слишком удался, а я беременна.

— Мне очень жаль! — повторил Патрик. Позвонить доктору Заяцу и подтвердить свое согласие на трансплантацию руки не составило большого труда.

Когда Уоллингфорд в следующий раз на минутку оказался с Мэри наедине, то из самых лучших побуждений спросил:

— Когда ждешь малыша, Мэри? (У нее еще ничего не было заметно.)

— У меня выкидыш случился! — выкрикнула она и залилась слезами.

— Мне очень жаль, — снова, как попугай, пробормотал Патрик.

— Уже во второй раз! — И несчастная Мэри долго рыдала у Патрика на груди, вымочив ему слезами всю рубашку. Заходя в комнату, догадливые сотрудницы обменивались многозначительными взглядами, да только они ошибались: Уоллингфорд всерьез решил изменить свою жизнь.

— Ах, Патрик, надо было мне все-таки полететь с тобой в Японию! — шепнула ему на ухо рыдающая Мэри.

— Нет, Мэри… Что ты! — уговаривал ее Уоллингфорд. — Тебе как раз не следовало ездить со мной! И я был неправ, заговорив об этом.

Но Мэри плакала все горше. В присутствии плачущих женщин Патрик Уоллингфорд вел себя так же, как и многие другие мужчины: старался думать о чем-то своем. Например, как он будет ждать новую руку — ведь за пять лет он уже привык обходиться без нее…

Не считая печального опыта с саке, выпивкой Уоллингфорд не злоупотреблял; но, как ни странно, полюбил просиживать весь вечер в полном одиночестве в каком-нибудь незнакомом баре, каждый раз выбирая новый. Он ощущал некую странную усталость, заставлявшую его снова и снова играть в эту игру. Когда наступал час коктейлей и бар наполнялся шумными и общительными посетителями, Патрик с мрачным и неприступным видом знай себе потягивал пиво, изо всех сил стараясь отгородиться от непрошеного сочувствия.

Его, конечно, сразу же узнавали; порой он даже слышал шепоток «смотри — „львиные огрызки“ или „это же тот бедолага“, но заговорить с ним никто не решался. Собственно, в этом-то и заключался смысл затеянного им спектакля. („Пожалейте меня, — говорил его взгляд, — Пожалейте, но оставьте меня в покое!“) И роль свою, надо отметить, он исполнял блестяще.

Однажды ближе к вечеру, незадолго до часа коктейлей, Уоллингфорд зашел в бар на той улице, где когда-то жил. Ночному портье из его бывшего дома рановато было заступать на дежурство, но Уоллингфорд, заметив его в этом баре, очень удивился тому, что он без формы.