Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина Страница 25

Ярославцев пришёл после обеда. Молча прошёл на веранду, откинул ширму.

— Я пришёл к вам по поводу, который известен всем вам. Люба, как там Акишина, проснулась? Давай-ка её сюда.

Люба закатила кровать Нинки.

— Одна из вас — Акишина — была мной обнаружена вчера в городе, в самовольной отлучке.

Как выяснилось, ещё некоторые из вас также ходили в город. Я хочу задать вам два вопроса: первый — думали ли вы, что могло бы случиться с вами в городе? Вы могли попасть под машину, на вас могли напасть хулиганы. Во всех этих случаях сотрудники санатория могли сесть в тюрьму. Из-за ваших развлечений могли быть поломаны судьбы тех, кто спасает вас от болезни.

И второй вопрос, который я хочу вам задать — понимаете ли вы, что если вам предписано лежать, а вы встаёте на ноги, вы разрушаете себя? Вы будете выздоравливать ещё медленнее, хромать ещё сильнее, у вас будут горбы ещё больше. Государство содержит вас здесь, содержит бесплатно, чтобы вы могли лежать столько, сколько нужно. Вы не только разрушаете себя, вы плюёте на государство.

Поэтому я принимаю решение: всех нарушителей выписать из санатория досрочно, за нарушение режима. Всех! И тебя, Степан, и Акишину, и Кондрашову, и Залесскую. Завтра я всё доложу главврачу, а потом напишем письма вашим родителям, чтоб ехали за вами. А тебя, Степан, на той неделе в твой детдом отвезём.

Акишина же будет под наблюдением, до приезда матери, а потом пусть хоть вешается, хоть под поезд бросается — только дома, а не в санатории.

И Ярославцев ушёл. Сначала была тишина. Потом послышались всхлипывания Нинки, а потом голос Наташки:

— Ты! Это ты! Ты сказала про нас? — наступала она на Аньку.

— Я.

— Как ты могла? Как ты посмела?

— Я хотела Нинку спасти…

— Ты предательница! Предательница!

— Я… я не знала, как Нинке помочь… она сказала — повесится… это ведь смерть…

— Да я и не собиралась вешаться, — вдруг вставила молчащая с утра Нинка. — Это я так сделала, как раньше… я так всегда делала, когда мать меня не пускала гулять. Я в чулан залезу, и кричу, что я повешусь. Мать поплачет, а меня всё равно выпустит. Как скажешь, что повесишься — всегда помогает. Ты, Анька, зря паниковала — я бы не повесилась! Пусть этот Ярославцев зловредный сам вешается!

— Как? Как? — Анька не могла произнести не слова. Она сидела на кровати с каким-то остановившимся лицом, и даже слёз у неё не было. — Ты не собиралась? А почему ты мне… мне… не сказала…

— А ты бы тогда меня спасать не бросилась!

— Бросилась бы…

В наступившей тишине раздался голос Мариэты:

— Ду ихат лав ахчике, байц аранц хелк! — сказала она по-армянски, что случалось с ней крайне редко.

— Что? — не поняла Нинка.

— Нэ умная ты, Нинка! — перевела Мариэта.

— Что? — переспросила Нинка.

— Дура ты, Нинка! — подитожила Маша.

— Нинка-то дура, а ты, Анька, предательница! — ещё раз сказала Наташка.

В голове её молнией пронеслись несколько вещей: как мама получит письмо, как приедут родители, как будет стыдно ей перед ними. Хотя мама писала, что приедут за ней в конце июля, но ведь ещё только начало июня! И, самое главное, Славик! Славик, Славик! Я уеду, и не увижу его больше!

Наташка уткнулась носом в подушку и заплакала. Предательница, во всём виновата эта предательница!