Сны Флобера - Александр Белых Страница 25

В таком виде она запечатлела его на киноплёнку. Орест изображал всякие римские «приапистые» изваяния. Вот забавы влюблённых! Если мгновение жизни Ореста не было наполнено эросом, то он просто умирал со скуки.

Марго этого не понимала, заставляла его «сублимировать» эротическую энергию в какой‑нибудь вид безобидной деятельности для вечности. Под этим подразумевался перевод охаянного романа Хидэо Тагаки, который волей случая свёл их однажды и навсегда в метафизических сферах, удалённых от атеистической реальности, как мудрёно шутили они наперебой…

Не всё, что изобретал Орест, чтобы унять своё уныние, приводило её в восторг. Чаще всего фантазии Ореста казались ей опасными. Он был человеком, что называется, без тормозов, с сумасшедшинкой. Именно в рискованных ситуациях он испытывал наибольшее вожделение, приводя Марго в страх и трепет. Она же была женщиной пугливой, как домашняя курица. Орест постепенно стал терять интерес к Марго, которая воспринимала его эксперименты как блажь чистой воды. Поездка на Рейнеке оживила Ореста, вновь разбудила его увядшее воображение. И тут уж Марго не в силах была обуздывать фонтан его фантазий. Он одолевал её повсюду, где заставал врасплох: в проёме дверей, на лестнице, на берегу, в воде, на крыльце, на столе, в лесу.

Постель была местом для отдыха, а не любовных игрищ. Он утомил её.

— Я приехала сюда отдыхать! — возмутилась она.

На Рейнеке он стал мысленно прощаться с ней, поэтому был необыкновенным, чудным, восхитительным — как никогда. Орест еще не нашёл формы прощания с ней. Если хочешь уйти от любовницы, найди ей любовника. Он продолжал её любить с озорством, и сейчас, будучи измазанным сметаной, он срывал с неё платье, словно обрывал лепестки с китайской розы.

Марго шептала:

— Здесь кто‑то есть, кто‑то есть, тише!

Окно на кухне выходило во внутренний двор, были видны край моря и флигель. Ей показалось, что во флигеле кто‑то выглянул в окно, дёрнулась занавеска, что кто‑то хлопнул дверью. Её страх и опасность ещё больше возбуждали Ореста. Его секс был шумным, разрушительным и стремительным. Вот на пол упал туесок и покатился под стол, рассыпая соль…

Орест не любил чистописания, и, развивая эту метафору, можно сказать, что секс для него был чем‑то вроде письма, формы творчества. Он писал грязно, его почерк можно было бы сравнить с пушкинскими черновиками, его грубыми откровениями в письмах о любовных похождениях…

Владик отстукивал что‑то на печатной машинке. Валентин отдыхал, крутил радиоприёмник в поисках мелодии.

— Какой длинный день! Ты не хочешь перекусить кое — чего из Машиных кулинарий, а? — спросил он.

— Хочу, только вот поставлю точку в своём «интимном дневнике», и пойдём. А как насчёт вина? У нас есть в закромах, — сказал Владик, не поворачивая головы.

— Нет, для того, чтобы писать дневники, нужно иметь темперамент бухгалтера, — сказал Валентин. — Интересно, что можно написать о сегодняшнем дне: «день провели на море»? И всё! Ну, ходили, ну купались, ну загорали, и больше ничего. А я есть в твоём дневнике?

Валентин нашёл мелодию, положил приёмник, повернулся на левый бок, подпёр голову рукой. Владик повернулся к нему:

— Конечно, через каждое слово! Только ты и заполняешь мои страницы. Я тебя изучаю, как орнитолог! — со смехом сказал Владик. — Я представил, что я высадился на чужую землю, и мне всё вдруг стало интересно. Вот об этом и пишу, открываю вселенную. Представь себя клоуном, и мир станет смешным. Можно целый день просидеть на берегу моря, не сходя с места, и никогда не будет скучно. Одним усилием твоей воли будут двигаться волны…

— И какая же я у тебя птица?

— Имени этой птицы уже никто не помнит, но кто вспомнит, тот обретёт вечную жизнь. Она живёт в двойном гнезде и питается сердцами юношей, которые еще не знают срама.

— Не слышал о такой. Эта птица живёт в стае или сама по себе?

— О, это редкая птица, говорят, что она вещая. Иногда её тень пролетает над каждым, но редко кто видит её. Тень этой птицы летает сама по себе.

— Я слишком тёмен для твоих метафор.

— Это не ты тёмен, а тот, кто скрывается.

— И кто же?

— Тот, чьё слово истинно и верно.

— А, тогда ясно.

— Ясно то, что нам не грозят её острый клюв и когти.

— Почему же?

— Не знаю, как твоё, но моё сердце осквернено стыдом.

— Моё — тоже, — вздохнул Валентин.

— Тот, кто сохранит свою плоть и своё имя, будет жить со своим двойником.

— Я понял! Мы живём ради того, чтобы воссоединиться с ним!

— Да, с ним, с двойником.

Валентин выразительно посмотрел на Владика. Крылья его слегка опалённых солнцем ноздрей прядали, словно он принюхивался. Валентин тоже невольно втянул воздух, как бы прочищая нос:

— Ты жутко интересный тип, и собеседник забавный, — сказал он, взяв Владика за подбородок пальцами. — В твоих глазах можно запросто утонуть. Так нырнёшь и не вынырнешь однажды. Кстати, сейчас они темней, чем днём.

— О чём это ты?

— О том, что не скучно с тобой, что за весь день я не вспомнил о Тамаре. Кстати, завтра подъедет. С ней тоже не соскучишься…

— Что ты хочешь, артистка, как‑никак! Ты знаешь, что означает этот жест? Владик тоже взял Валентина за подбородок и посмотрел в его темно — зеленые глаза с красными прожилками. «Словно подёрнутые болотной тиной», — подумал он.

— Что же?

— Это любовный жест у греков. Когда мужчина признаётся в любви, он берёт эфеба за подбородок.

— Вот так! И кто же из нас эфеб?

Они рассмеялись.

— Ой — ля — ля! — как говорит Тамара Ефимовна, — сказал Валентин.

— Ну так что, мы идём за вином?

— Вино развязывает языки.

Они поднялись и вышли наружу. Вечернее солнце разливало оливковый свет, каталось в облаках, как сыр в масле. Прибежала пропавшая собака — сенбернар по кличке Флобер. Он повилял хвостом, потрусил следом.

На кухне они встретились с Марго и Орестом. Флобер всех обнюхал, признал; правда, на Ореста рыкнул. «Кто такой? Незнаком и пахнет чужаком». Марго подумала: «А ведь какой мог быть конфуз, если б нас застали…»

Пока собирали ужин, накрывали на стол во дворе, опустились сумерки. Был чудный семейный вечер за бутылкой красного вина.