Радуга тяготения - Томас Пинчон Страница 25

В Германии с приближеньем финала вот чем исписаны бесконечные стены: «WAS TUST DU FÜR DIE FRONT, FÜR DEN SIEG? WAS HAST DU HEUTE FÜR DEUTSCHLAND GETAN?» [21]. В «Белом явлении» стены исписаны льдом. Ледяные граффити в бессолнечный день заволакивают темнеющий кровавый кирпич и терракоту, будто здание — архитектурный документ, старомодный прибор, чье назначение позабыто, — надлежит оберегать от непогоды в некоей шкуре прозрачного музейного полиэтилена. Лед разновеликой толщины, волнистый, помутнелый — легенда, которую расшифруют повелители зимы, краевые ледоведы, а затем станут спорить о ней в своих журналах. Выше по склону, к морю ближе, подобно свету, снег копится на всякой наветренной грани древнего Аббатства — крыша давным-давно снесена по маниакальному капризу Генриха VIII, а стены остались, безбожными оконными дырами умеряют соленый ветер, пока сезоны крупными мазками перекрашивают травянистый ковер в зеленый, в выцветший, потом в снежный. Из палладианского здания в насупленной сумеречной низине это единственный вид — на Аббатство или же на мягкие, обширные и крапчатые перекаты нагорья. Вид на море отсюда заказан, хотя в определенные дни и приливы чуешь это море, чуешь всех своих подлых прародителей. В 1925-м бежал Редж Ле Фройд, пациент «Белого явления» — промчался по центру города и воздвигся, покачиваясь, на утесе, волосы и больничная одежа трепещут на ветру, слева и справа в рассольной дымке тускнеют, колеблясь, мили южного побережья, белесого мела, пристаней и променадов. За ним во главе толпы зевак прибежал констебль Дуббз.

— Не прыгай! — кричит констебль.

— Я и не думал. — Ле Фройд по-прежнему смотрит в море.

— Ну а что ты там делаешь. А?

— Хотел на море поглядеть, — объясняет Ле Фройд. — Никогда не видал. Я ему кровная родня, понимаете?

— А, ну да. — Коварный Дуббз тем временем подбирается к нему бочком. — К родственничкам в гости заглянул, а? как мило.

— Я слышу Повелителя Моря, — дивясь, кричит Ле Фройд.

— Боженька всемогущий, а зовут-то его как? — У обоих лица мокрые, оба перекрикивают ветер.

— Ой, я не знаю, — орет Ле Фройд. — А вы как посоветуете?

— Берт, — предлагает констебль, припоминая, как надо — правой рукой хватать выше левого локтя или же левой рукой хватать…

Ле Фройд оборачивается и только теперь видит констебля, видит толпу. Глаза его округляются и мягчеют.

— Берт — это хорошо, — говорит он и задом шагает в пустоту.

Вот и все разнообразие, что горожане Фуй-Региса поимели с «Белого явления»: много лет подряд наблюдали розовый или веснушчатый отпускной наплыв из Брайтона, Выброс и Отброс всякий день радио-истории отливали в песне, закаты на променаде, световые отверстия объективов вечно подстраивались под морской свет, веющий в небе то резко, то мягко, на ночь аспирин, — и только прыжок Ле Фройда, единственное развлечение, пока не вспыхнула эта война.

Разгром Польши — и вдруг в любой час ночи видишь правительственные кортежи, что подкатывают к «Белому явлению», беззвучные, как сторожевые суда, выхлопы заглушены до беззвучия, — лишенные хрома черные механизмы, что сияли, если ночь звездная, а в остальном облачались в камуфляж лица, которое вот-вот припомнишь, но отодвигаешь в небытие самим вспоминанием… Затем, с падением Парижа, на утес водрузили радиопередающую станцию, нацелили на Континент антеннами, что охраняются плотно, а наземные линии таинственно протянуты вниз, к дому, что день и ночь патрулируется собаками, которых особо избивали, морили голодом и обманывали, дабы выработать рефлекс вцепляться в горло любому, кто бы ни приблизился. Это что, один из Высочайших взлетел еще выше — ну то есть рехнулся? Что, Наши хотят деморализовать Германского Зверя, транслируя ему случайные мысли безумцев, нарекая — по традиции, заложенной констеблем Дуббзом в тот знаменательный день, — глубинное, еле зримое? Ответ — да, все вышеописанное, и не только.

Спросите в «Белом явлении» о генеральном плане бибисишного краснобая Мирона Ворчена, чей плавленый ирисочный голос годами заползал из потертой ржавой букли громкоговорителя в английские сны, затуманенные старческие головы, в детей на грани внимания… Вынужден был откладывать свой план вновь и вновь — поначалу один только голос, — лишенный данных, которые так нужны, никакой поддержки, он пытался достучаться до германской души тем, что под руку подворачивалось: допросы пленных, руководства Мининдела, братья Гримм, собственные туристические воспоминания (юные бессонные вспышки эпохи Дауэса, южные склоны Рейнской долины обросли виноградниками, точно бородами, под солнцем очень зелеными, ночью длинные оборчатые подвязки в дыму и гарусе столичных кабаре — точно ряды гвоздик, шелковые чулки, и каждый высвечен единой, длинной и тонкой штриховкой света…). Но в конце концов появились американцы, и институция, известная под названием ВЕГСЭВ, и поразительные горы денег.

Комбинация называется «Операция „Черное крыло“». Бож-ты-мой, какая тщательная работа — пять лет угрохали. Никто не может целиком приписать ее себе — даже Ворчен. Контрольные директивы — идею «стратегии правды» — составил генерал Эйзенхауэр. Айк настаивал на чем-нибудь «реальном»: крюк в изрешеченной расстрельной стене войны, на который можно прицепить сюжет. Пират Апереткин из Д.О.О. прибыл с первыми достоверными сведениями: в германской программе создания секретного оружия взаправду неким образом участвуют настоящие африканцы — гереро, выходцы из колоний в Юго-Западной Африке. Вдохновленный Мирон Ворчен как-то ночью совершенно экспромтом выдал в эфир пассаж, который затем очутился в первой директиве «Черного крыла»:

— Когда-то Германия обращалась со своими африканцами подобно суровому, но любящему отчиму и карала их по необходимости — нередко смертью. Помните? Но то было далеко-далеко на Зюдвесте, и с тех пор сменилось поколение. Ныне гереро живет в доме отчима. Вы, слушатели, быть может, видели этого гереро. Ныне он не дремлет в комендантский час, наблюдает за отчимом, пока тот спит, — незримый, под защитой ночи цвета его кожи. О чем они все думают? Где сейчас гереро? Что делают они в эту минуту — ваши темные тайные дети?