Поправка Джексона - Наталия Червинская Страница 25

Джентльмен в смокинге, с серебряным штопором на атласной ленте подавал Егору список вин. Они консультировались и, не найдя, видимо, ничего соответствующего его стандартам, посылали официанта куда-то.

Лицо у Алисочки было, как у марионеток бывает: вроде бы две пуговки и ротик, и ничего не движется — ей, наверное, полагалось за каждую улыбку двадцать минут массажа, — но очень выразительно, и много эмоций прочитывается. Развернув салфетку, она смотрела в нее со сдержанным отчаянием. Вполне возможно, что на салфетке было неотстиранное пятно. Таня уже и так поставила себя на место Алисочки и осознала паршивость ресторана — даже цветы в огромных китайских вазах на камине были срезаны не сегодня. С другой стороны, Таня в таких местах бывала раза два в жизни. Учитывая, как выражалась дочка, ее финансовые проблемы и возможности, этот французский обед вполне мог оказаться последней вечерей.

Она не задавала вопросов о том, чем племянник занимается. Было совершенно ясно, что делать этого не следует. На какие-то вопросы он, впрочем, отвечал. Она спросила: куда он уезжал на два дня? Думая, что он возил Алисочку во Флориду или на Ниагару. Но он ответил, несколько удивленно, что должен был слетать в Японию и Южную Африку. Всплывали иногда факты: он действительно закончил романо-германский. Но упоминалась вскользь и аспирантура в Лондоне, и Сорбонна, и Казахстан, откуда он вывез Алисочку. Таня спросила — на скольких же языках он говорит? Он задумался, ответил, что на шести, но прилично только на двух-трех. На другие вопросы он не отвечал вообще, просто улыбался, молчал и глядел на нее ласково, и она чувствовала, что наталкивается на мягкую, ватную стену. Было ясно, что подписей под картинками не будет, но картинки были интересные и без подписей.

Подавали паштеты в замороженных, запотевших серебряных блюдах, подавали, само собой, икру. Приносили огромные тарелки со свежайшей, очень просто приготовленной, пахнущей океаном рыбой.

Она сказала, что преподает язык и литературу, и он не стал задавать идиотских вопросов — любят ли здешние студенты Пушкина? Он спросил — ассистент она или полный профессор? Он спросил — собственная у нее квартира или она снимает? В академической жизни он явно разбирался, как и во всем остальном. Он все понимал. Когда она уезжала, он был маленьким мальчиком, а она — молодой женщиной. Теперь они стояли по обе стороны среднего возраста, он только входил в него, а она уже выходила. Хотя куда из среднего возраста может быть выход? Разве что в расход.

— А что твои родители? — решилась спросить Таня.

На самом деле хотелось ей спросить не про родителей, родители у него были скучные, как и все семейство мужа. Хотелось ей узнать — как, когда и почему он все это успел, с чего это началось, как он видит мир со своей точки зрения, на которую Таня при всем желании встать не могла даже в самом безумном воображении, потому что эта точка зрения находилась, вероятно, на вершине Эльбруса. А Таня никогда не могла понять, за каким лешим люди лезут на Эльбрус. Зачем, зачем ему все это надо? И зачем понадобилась ему она, Таня? Почему он ее до сих пор помнит? И почему он, при своих возможностях, не мог приобрести какую-нибудь более естественную, немного более бескорыстного вида девушку, не Алисочку?

Алисочку, которая взглядывала иногда на племянника с мышиным страхом.

Бедный грызун, подумала Таня. Она любила животных.

И в этом страхе отражалось то, чего Таня в племяннике не видела, чего он ей не показывал. Ей представилось, что перед отъездом Егорушка просто спустит из Алисочки воздух, и она растечется лужицей блестящего пластика, он эту пустую шкурку поднимет и задумается: класть ли ее в чемодан? Или перед следующей поездкой приобрести Региночку или Кристиночку новой модели?

— Они живут у моря, — коротко ответил Егор про родителей.

Черного, Белого, Средиземного? Более точного адреса он не сообщил. На случай, если Таню изловят и будут ей загонять иголки под ногти и родителей возьмут в заложники? Страх. Переходный исторический период: уже деньги важны, но еще и страх. Вот и антураж тоже, невидимые телохранители, чье присутствие чувствовалось. Ведь они не только для пущего престижа.

Подали десерт — конструкцию из шоколада и крема, поднимавшуюся в воздух, как небоскреб. Непонятно было, как к ней подступиться, но Таня вломилась в десерт решительно, ей было все равно, у нее голова кружилась, она решила наслаждаться.

Пили коньяк. Повар в высоком колпаке приходил раскланиваться. Егор говорил ему французские комплименты, и было видно, что и повар, и джентльмен со штопором, и метрдотель совершенно счастливы, что им лестно обслуживать настоящего ценителя…

— Тетя Таня, — сказал Егорушка, — а помнишь, как ты мне двести долларов прислала?

— Нет, совершенно не помню, — искренне изумилась Таня. Неужели целых двести долларов?

Она всегда ругала и поносила себя за то, что у нее правая рука не знает, что делает левая. Когда ей напоминали о давно забытых благодеяниях и услугах, она удивлялась. В ретроспективе благодеяния всегда казались ей безответственной глупостью, донкихотством, от них прямая дорожка вела к попрошайничеству у собственной дочери и к мистеру Дугласу.

— Ведь я тогда, тетя Таня, на эти деньги смог себе купить свой первый… Неважно, но ведь с этого и началось…

Его не то чтобы развезло. Конечно, не развезло. Просто он мог себе позволить иногда даже и искренность, семейное тепло.

Таня всерьез испугалась. Что он себе тогда смог купить? Первый компьютер? Первый наган? Или самолет. Тогда ведь можно было и самолет купить. Егорушка купил самолет. Например, перевозил нелегальное оружие в Африку. В Анголу. Там до сих пор поля заминированы. Потом купил больше самолетов, больше оружия. Вечно ее идиотские благодеяния глупостями кончаются, но это уж чересчур. Это — чересчур.

Эта ее доброта, услужливая доброта, она ведь происходит от отсутствия настоящей алчности, не к деньгам, конечно, а к жизни вообще алчности, настоящей страсти. Всегда она могла обойтись, согласиться, уступить, боялась взять грех на душу. А Егор, конечно же, он весь и состоит из алчности к жизни, страсти к жизни, это и была та солнечная энергия, которая в нем еще с младенчества чувствовалась, и уж он-то не боится взять грех на душу… И нет тут ни добра, ни зла — масштаб другой, детали неразличимы. Только страсть, воля к жизни, дьявольская воля к жизни. Не практичностью же достигается то, чего он достиг…

И все-таки — как странно думать, что она когда-то заворачивала его в китайское полотенце, и капли скатывались с его веселого атласного животика, капли горячей колодезной, солнечной воды. Такой был замечательный мальчик. Ну что может человек поделать, если в нем такой вот триумф воли, если он родился в интересные времена? И Таня была уверена, почти абсолютно уверена, что сам, лично, Егорушка никогда и никого не убивал. Господи, да отчего у нее вообще такие мысли? Разве что из-за неуместной Алисочки…

А она, значит, тетя Таня — для Егорушки вроде амулета и талисмана. Поэтому он ее и разыскивал. Это он зря, зря. Непонятно, чем он занимается, но понятно, что в его деле сентиментализм не помогает. Нечего Карамзина разыгрывать, к пруду бегать.