Танец голода - Жан-Мари Гюстав Леклезио Страница 25

Багаж грузили на вокзале Аустерлиц, на мартовском холоде — посреди укреплений, маскировочных сеток, колючей проволоки, мешков с песком. Александр не приехал. Остался сидеть в одном-единственном сохранившемся кресле, подавленный и молчаливый. После краха он отказался от всех своих милых привычек молодости: холостяцких обедов в бистро для бездарных художников Монпарнаса или в кафе на улице Вожирар, где собирались выходцы с Маврикия, от шатаний по Елисейским Полям («Наблюдать за приходом бошей, парадом этих негодяев, — нет уж, спасибо» — прокомментировала Жюстина). Отозвал подписку на «Грингуар» — слишком дорого, к тому же там напечатали статью Максанса «Безделушки ради резни», отказался от «Я повсюду» из-за выпада Марселя Жуандо в адрес Рене Швоба — маленькой фразы «Я отрицаю тот факт, что Дева Мария была молодой еврейкой с улицы Роз». Не слушал новости по радио. Только курил — как нельзя кстати пришлись талоны на табак, которые Жюстина где-то умудрялась доставать. Кашлял, как обычно. Может быть, ни о чем и не думал.

Глядя на его профиль, орлиный нос, высокий лоб, маленькую, заботливо подстриженную бородку, зачесанные назад длинные черные волосы, неестественно густые для человека его лет, Этель представляла его двадцатипятилетним — в том возрасте, когда он, смелый, соблазнительный, без гроша в кармане впервые покинул Маврикий, стремясь начать во Франции новую жизнь. Но проходили годы, и он все дальше оказывался от славы, юности; все ушло, исчезло, осталась только пустая комната и одинокий изгнанник в ней.

Жюстина стала распоряжаться сама. Приехав на вокзал, щедро раздавала указания и чаевые носильщикам. Откуда-то из груды вещей — из-за двух комодов, коробок с посудой, разобранного на части шкафа, кофров, плетеных чемоданов, в которые запихнули пожелтевшее от времени льняное белье и одежду, сундуков, куда втиснули все детские игрушки Этель: кукол с фарфоровыми головками, игру «Желтый гном», коробки с лото, домино, «дьяболо», гироскоп, прыгающих блох, волшебный фонарь, кукольные сервизы, удочку для ловли лягушек, мини-крокет и даже голову людоеда из папье-маше с широко разинутым ртом, в который легко входил тряпичный ком. «Зачем нам все это в Ницце?» — спросила Этель для приличия, когда эта куча барахла тронулась в путь. «А как же мои внуки, во что они будут играть?» Ответ Жюстины разозлил Этель: «Внуки? Ты хочешь сказать мои дети?»

Представился хороший повод поговорить — на переполненном перроне, в толпе испуганных, суетливых людей, занятых лишь одним делом — спасением своей мебели и тряпья, словно они были кому-то нужны: врагу, может быть кровожадному русскому, сметающему все преграды, дабы вторгнуться в Европу, как уверяла полубезумная генеральша Лемерсье в те дни, когда она еще приходила в квартиру на улицу Котантен.

Из гаража выкатили «де дион-бутон» — он безвыездно простоял там все последние годы, не было денег на бензин. Машина казалась похожей на доисторическое животное, крадущееся на длинных лапах, с испещренным пятнышками ржавчины черно-желтым телом — кузовом. Для столь серьезного путешествия Жюстина своими руками пришила к куску брезента бархатную подкладку (отпорола от входной двери, заодно позаимствовав свинцовые скобы) — чтобы защитить ноги от ветра и дождя. Жестянщик тоже внес изменения в облик автомобиля, закрепив над крышей кованые дуги, на которые должна была лечь деревянная крыша. Все, что не попало в товарный вагон, засунули в машину: матрасы, свернутые ковры, обои и где-то сзади — навалив друг на друга — старинные плетеные садовые стулья, причем между их ножек Жюстина умудрилась втиснуть белье, скатерти, мыло и даже мешок с картошкой, купленной по талонам, как в незапамятные времена пошлинной торговли. «Все это жалко, смешно и постыдно», — решила Этель. Она только что получила права (Александр каждый раз проваливался на экзамене, хотя водил автомобиль с момента покупки) и невольно стала пилотом шарабана.

В компании Жюстины она сходила в мэрию пятнадцатого округа в поисках «сезама», который позволил бы им выскочить из парижской западни. Элегантный офицер-немец, безупречный в одежде и манерах, и его переводчик, невзрачный молодой человек в черной кожаной куртке — на вид настоящий проходимец, — в течение всего разговора глазевший на Этель, словно пытаясь представить, как выглядят под коричневым пальто ее тело и ноги, выдали им следующее удостоверение: