Это моя война, моя Франция, моя боль - Морис Дрюон Страница 25

Полицейские, как вишистские, так и немецкие, нервничали. Участились аресты, что вызывало ответную реакцию: омерзение, перераставшее в ненависть.

Помню, как-то раз я закусывал в привокзальном буфете рядом с немецким унтер-офицером, славным типом лет сорока, у которого не было свойственного оккупантам высокомерия. Ему никак не удавалось разрезать жилистое мясо. Улыбаясь, он мне сказал с довольно сильным акцентом: «Сопротивляется. Видать, английское». А я, вместо того чтобы оценить его немного сообщнический юмор, почувствовал, как во мне закипает желание его убить; не смутное желание, а настоящий физический порыв, из-за его формы. «Так больше нельзя, — промелькнуло меня в голове. — Я теряю человеческий облик».

Кессель из осторожности вывез свою мать из Тулона и устроил ее в Везон-ла-Ромене, маленьком воклюзском городке, не имевшем других достопримечательностей, кроме нескольких античных развалин.

Уцелевшие члены сети Карта были предупреждены из Лондона, наверняка Бодингтоном, что Жермена Саблон, Жеф и я подвергаемся особому риску.

И почти одновременно Пьер Лаваль дал знать Эрве Миллю, одному из бывших директоров «Пари суар», который поддерживал связи с Виши, что у него лежит паспорт на имя Жефа. Этого уже было достаточно, чтобы понять, какой непосредственной опасности подвергался Жеф.

Здесь нельзя не отдать должное Лавалю: он, хотя и желал победы Германии, уважал талант, даже еврейский.

Зато в заслугу Кесселю можно поставить его отказ. Он не мог, по моральным соображениям, использовать такой паспорт; для него это означало навсегда себя запятнать.

Судя по всему, нужно было срочно уезжать. Я наведался к марсельским доминиканцам. Я был принят приором, отцом Персевалем, чей благородный вид вполне соответствовал его имени. И я попросил у приора письмо к доминиканцам Барселоны. Он мне его дал. В подобных случаях монастыри просто незаменимы.

В назначенный день, попрощавшись с Женевьевой, которая предпочла остаться рядом с отцом в Виши, я вместе с Жефом и Жерменой сел на поезд, идущий в Перпиньян. В Перпиньяне нас, благодаря каналу Сюзи Борель, принял почтовый служащий по имени Люсьен Бийес. Я до сих пор храню растроганную признательность к этому французу лет тридцати, простому, мужественному и великодушному, чей дом постоянно служил перевалочным пунктом и убежищем. Сколько участников Сопротивления обязаны ему своей свободой!

Однако кого же мы у него нашли? Моих тещу и шурина, Арлетту и Франсуа-Дидье Грег, которые воспользовались тем же каналом.

Люсьен Бийес свел нас с проводниками, а те назначили всем нам встречу на следующий день в Пра-де-Молло, на горной станции в шестидесяти километрах от Перпиньяна.

Прибыв вместе с родственниками в Пра, я обнаружил, что мы там далеко не одни. На площади Фуарай стояли группы шушукающихся людей, которые были похожи на кого угодно, только не на пиренейских крестьян; да и постояльцы нескольких непритязательных гостиниц явно не собирались проводить здесь зимний отпуск.

Грубые башмаки, толстые пальто, подбитые овчиной куртки, береты и рюкзаки откровенно говорили о намерениях тех, кто так вырядился; не хватало только полицейской облавы на этой площади с потенциальными беглецами. Здесь наверняка уже находились несколько стукачей.

Все это произвело на нас с Жефом неприятное впечатление. Да и проводники не внушали большого доверия. Слишком уж они были развязные, словно выполняют какую-то рутинную работу. До нас доходили слухи об экспедициях, которые плохо кончились, о беглецах, которых предали или бросили в снегах. Мы решили не рисковать.

Моя теща, неукротимая ведьма, лишь презрительно ухмыльнулась, когда я ей об этом сказал. Она-то ни за что не откажется. Но, пускаясь в дорогу, Арлетта сделала удивительный жест, который остался у меня в памяти: в огромный рюкзак, который взвалил на плечи ее сын, она положила сверху толстую пачку рукописей. То, что теще хотелось избежать угрозы, нависшей над ней из-за расистских законов, было понятно. Но чем могли помочь сражавшимся ее неопубликованные стихи?

Когда мы вернулись в Перпиньян, у Жефа опустились руки, что с ним уже бывало. Раз судьба, похоже, от него отвернулась, он отказывается покинуть Францию.

— Будь что будет. Снова поедем в Aгe.

— Я остаюсь, — сказал ему я. — Найду другой путь.

И я его действительно нашел. Через одного полицейского, сочувствующего Сопротивлению, меня свели с оказавшимся не у дел чиновником военно-морского ведомства по административной части.

Комиссар Вейль, человек образованный и элегантный, был членом хорошо организованной подпольной сети. Для меня он навсегда остается вписанным в великую книгу чести, потому что, оказав помощь стольким беглецам, сам убежать не успел, и это стоило ему жизни.

Проводник, которого он мне предоставил, Хосе Каталонец, был адъютантом Асаньи, второго и последнего президента Испанской республики. Конечно, адъютант — слишком громко сказано. Во всяком случае, он был одним из его близкого окружения. Впоследствии Хосе занялся контрабандой: отчасти, чтобы заработать на жизнь, отчасти, чтобы служить своим политическим убеждениям. Это был живой, серьезный и одновременно веселый малый лет тридцати. Я сразу проникся к нему доверием и предложил Жефу и его подруге вернуться.

— Пойдем рождественской ночью, — решил Хосе. — Все в эту ночь пьют и веселятся, даже французские таможенники, немецкая полиция или испанские карабинеры. Выйдем из Коллиура.

Вот так, вечером 24 декабря 1942 года мы пустились в путь из славного порта Коллиура, на который уже опускалась ночная тень.

В тот же час в Алжире был убит адмирал Дарлан.