Билли Батгейт - Эдгар Доктороу Страница 25

Я признался себе, что мысли мои путаются. Чтобы успокоиться, я принялся ходить. Я ходил и ходил, и мало-помалу, словно некое уверение, дескать, мир стерпит все, что бы с ним ни случилось, над головой с грохотом пошли поезда, на улицах появились легковые машины и грузовики, люди, имеющие работу, отправились на нее, зазвенели трамваи, хозяева открыли двери своих магазинов, я нашел кафе, сел за стойку плечом к плечу с моими согражданами, выпил томатного сока и кофе и, взбодрившись, заказал глазунью из двух яиц, тосты, ветчину, пончик и еще кофе, потом задумчиво выкурил сигарету, и мир показался мне не таким уж плохим. Сказал же мистер Шульц мистеру Берману в моем присутствии: «Мы должны сделать пару необходимых шагов». Мойщики окон, падающие с двенадцатого этажа, — первый из шагов, а это вот — второй. Речь идет о запланированном убийстве, точном и своевременном, как телеграмма «Уэстерн юнион». [2]Жертва, в конце концов, сам был подпольным лотерейщиком. Конкурентом. Так что этим убийством мистер Шульц посылал сообщение кому надо. Но, с другой стороны, то, что человека зарезали бритвой, для окружной прокуратуры, для репортеров уголовной хроники, полицейских, городских властей, для всех в подпольном бизнесе, кроме конкурентов мистера Шульца, работа эта по почерку с Немцем не вязалась, по мстительности это было скорее негритянское или сицилийское убийство, впрочем, его кто угодно мог совершить.

Размышления эти немного утешали, зато стали появляться сожаления, зачем меня услали прочь, когда решались такие важные дела? А вдруг мое положение изменилось или, что еще хуже, я его переоценил с самого начала? Возвращаясь по Третьей авеню, я уже снова чувствовал себя так же паршиво, как и раньше, меня снова точило желание быть рядом с мистером Шульцем. Странное это было состояние. Я ведь совершенно позеленел после того убийства в Эмбасси-клубе. Может, не надо было так зеленеть? Может, они подумали, что я не гожусь для таких дел? И я побежал. Я бежал домой в мелькании тени и света. Я бежал по лестнице, перепрыгивая через ступени, а вдруг дома меня ждет вызов?

Но вызова не было. Мать стояла, укладывая волосы. Бросив на меня удивленный взгляд, она не опустила рук и продолжала закалывать косы, держа во рту пару длинных шпилек. Я едва дождался, пока она уйдет на работу. Она все делала с невыносимой медлительностью, казалось, что ее минуты тянутся дольше, чем у других, она двигалась в величавом, собственного изобретения времени. Наконец входная дверь захлопнулась за ней. Я вытащил из-за шкафа купленный недавно подержанный чемодан, который открывался сверху, как большой докторский саквояж, положил туда свой костюм от И. Коэна, новые туфли, рубашку, галстук, очки с обыкновенными стеклами, которые выглядели совсем как у мистера Бермана, немного белья и носки. Туда же я положил зубную щетку и расческу. Книгу я пока не купил, но это можно будет сделать в центре. Чтобы залезть под кровать, где я спрятал пистолет, мне пришлось откатить ужасную материну коляску. Я положил пистолет на самое дно, щелкнул замками, застегнул ремни, поставил чемодан у входной двери, а сам занял наблюдательный пункт у окна рядом с пожарной лестницей. Я не сомневался, что они придут за мной сегодня утром. Для меня это было теперь совершенно необходимо. Никак нельзя, чтобы они не пришли. Зачем бы мистер Берман просил меня купить новую одежду, если они собирались расстаться со мной? А потом, я слишком много знал. Я же смышленый, я понимал, что происходит. И не только, что происходит сейчас, но и что произойдет дальше.

Единственное, что я не знал и не мог представить, — это как они придут за мной, как они узнают, где я сейчас. Тут я увидел патрульную полицейскую машину, которая медленно проехала по улице и остановилась напротив моего дома. Я подумал: «Вот оно, опоздал, попался, они забирают всех, он допрыгался, всех погубил». А когда из машины вышел гнусный полицейский, который нагло осматривал меня несколько дней назад, я понял, что значит столкнуться с законом, с полицейской формой, испытал ужасное предчувствие, будто меня лишают будущего. Каким бы опытным, хитрым и проворным ты ни был, но когда тебя объял ужас надвигающейся катастрофы, ты становишься таким же беспомощным и безвольным, как животное, попавшее в сноп света автомобильных фар. Я не знал, что делать. Полицейский скрылся в подъезде и начал подниматься по темной лестнице, я слышал его шаги; выглянув на улицу, я увидел, что другой полицейский тоже вышел из машины и, скрестив руки на груди, оперся о дверцу с водительской стороны как раз под пожарной лестницей. Бежать некуда. Я стоял у входной двери и прислушивался к шагам на лестнице. Потом различил даже дыхание полицейского. О Боже! Затем он стал стучать кулаком в мою дверь, сволочь. Я открыл дверь, большой толстый полицейский стоял в темноте, закрывая собой почти весь дверной проем, и вытирал носовым платком свои седые волосы, а потом и внутреннюю поверхность околышка фуражки.

— Ладно, сопляк, — сказал он, весь какой-то унылый и неловкий, они всегда такие, когда понавешают на себя под китель все полицейские причиндалы: и пистолет, и дубинку, и книжку квитанций, и патроны, — не спрашивай зачем, но ты мне нужен. Пошли.

А сейчас я перескажу в общих чертах то, что узнал от мистера Шульца об этом убийстве, в точности передать его слова я даже и пытаться не буду, вы только представьте, каково мне было слушать его откровения, я буквально окаменел от благоговейного ужаса, в таком состоянии слов часто и не разберешь вовсе, а только смотришь на лицо говорящего, дивишься собственной дерзости, что посмел предстать перед его взором, и надеешься, что он не заметит твоего жгучего желания быть похожим на него и в мыслях, и голосом, что, конечно, недостижимо. Слушая его откровения, потеряв дар речи от гордости и вспоминая о паническом страхе, который овладел мною в то утро, я чувствовал себя по-идиотски, как я мог сомневаться в нем или в его отношении ко мне, ведь он сам сказал, пусть история в парикмахерской и произошла случайно, но он понимал, что все идет, как надо, будто по плану, хотя как раз спланированные дела часто и срываются, так что получилось даже лучше, чем по плану; и он сразу понял, что этот гениальный удар, который тотчас решил много взаимосвязанных задач, — ведь успех в любом деле зависит и от удачи, и от вдохновения — мастерский удар, и с деловой точки зрения, и с поэтической, не говоря уже об основном здравом мотиве: простом и справедливом возмездии. Он очень гордился этой работой. По-моему, она скрасила неприятный осадок, оставшийся от потери самообладания с пожарным инспектором. В ней не было никакого привкуса грусти, сказал он, никакой томительной боли, ничего печального, как в случае с Бо, ничего личного, просто Ирвинг застукал этого типа, когда мистер Шульц предавался удовольствиям в публичном доме всего в паре минут ходьбы от отеля «Максуэлл». Мистер Шульц праздновал свое возвращение из Сиракуз, где он сдался судебным властям, внес залог и вышел из судебного зала уже отнюдь не беглым преступником, укрывающимся от уплаты налогов, он праздновал выполнение первой части нового плана и успел лишь пригубить первый бокал вина с девицами легкого поведения, и — я ведь мог подтвердить, что нет ничего лучше возвращения к прежней жизни, к тому, чтобы снова стать прежним Немцем, с головы в пепельно-серой, не очень чистой шляпе, до ног в нечищенных ботинках, — то была настоящая удача, добрый знак, мистер Шульц добрался до отеля, когда старательный парикмахер все еще подравнивал волосы этой вонючки. А ко времени, когда спинку кресла немного откинули, чтобы брить клиента, мистер Шульц уже все подготовил. Босс подпольной лотереи держал свою пушку на коленях, под полосатой парикмахерской простыней, многие так делают, двое его телохранителей сидели в холле неподалеку от стеклянной двери в парикмахерскую около горшков с пальмами и читали вечерние газеты. Такова была исходная диспозиция. Один из телохранителей случайно бросил взгляд поверх газеты и увидел перед собой густобрового, ухмыляющегося своей редкозубой ухмылкой Лулу Розенкранца, а рядом с ним — Ирвинга, приложившего указательный палец к губам; чтобы привлечь внимание своего товарища, телохранитель тихонько кашлянул, и, обменявшись быстрыми взглядами, они свернули газеты и встали в надежде, что их немедленное и единодушное решение наплевать на профессиональный долг найдет понимание у двоих хорошо известных своей жестокостью людей. В этом они не ошиблись, им без лишних слов разрешили исчезнуть через вращающуюся дверь отеля, отобрав только газеты, которые Ирвинг и Лулу уселись читать в освободившиеся кресла, около пальм, хотя, если уж говорить начистоту, сказал мистер Шульц, Лулу читать не умеет. В это время старательный парикмахер, который после окончания своего рабочего дня брался обслуживать только очень важных клиентов, накладывал горячее полотенце на лицо лотерейщика; парикмахеры делают это как при горчичном компрессе, оставляя снаружи только кончик носа; заметив и поняв значение церемонии за дверью, он бросил навсегда свою профессию — вышел тихо в боковую зеркальную дверь, ведущую в подсобную комнату, а оттуда в переулок и на улицу; при этом он разминулся, глухо извиняясь, с идущим навстречу другим парикмахером в белом халате с короткими рукавами; это был мистер Шульц с толстыми, но не мускулистыми волосатыми руками, толстой короткой шеей и черно-голубыми тенями на мучительно, дважды в день выбриваемых щеках. Немец подошел к полулежащему в кресле клиенту, подражая в движениях парикмахеру, наложил ему на лицо еще несколько полотенец, накапав на них, особенно около ноздрей, из небольшого пузырька без наклейки, который он по наитию, а не по расчету взял у хозяйки публичного дома. Посуетившись вокруг кресла и похмыкав, он наконец удовлетворился сделанным, сунул руку под простыню, взял пистолет из ослабевших пальцев, аккуратно отложил его в сторону, приподнял полотенце над горлом лотерейщика, выбрал уже открытую бритву на полке под зеркалом, убедился, что она отменно заточена и безо всяких колебаний полоснул ею по горлу как раз под подбородком. И когда тонюсенькая полоска растянула свои красные губы в кровавой улыбке, а жертва дернулась в полувопросе, не столько обвиняя, сколько недоумевая, он зажал локтем мумифицированный рот и начал заворачивать голову, горло и грудь жертвы горячими полотенцами, лежащими в хромированном ведре за креслом; когда на поверхности полотенец осталось лишь розоватое пятно цвета медленного заката, он с неспешной дерзостью вытер лезвие двенадцатидюймовой бритвы, сложил ее и опустил во внутренний карман рядом с расческой, а потом, бросив мстительный взгляд на холл, словно там, наблюдая, сидели банкиры, контролеры, сборщики и посыльные подпольной лотереи, протер рукоять «смит-вессона» полосатой простыней, вложил его снова в руку жертвы, а руку устроил на колене убитого, разровнял полосатую простыню и вышел через зеркальную дверь; дверь закрылась со щелчком, оставив на обозрение зевак два парикмахерских кресла, два тела и две струйки крови, текущие по кафельному полу.