Осмос - Ян Кеффелек Страница 25

Все началось в тот миг, когда он сказал мне: «Она наверху». Все началось именно с того, как он это сказал, каким усталым голосом… голосом сломленного человека… Все началось и со снега, которым были облеплены его ботинки, и с его покрасневших от холода рук, и с пронзительного скрипа мокрых тарелок, визжавших под тряпкой, которой он по ним водил… все началось там, наверху, где он плакал, где ходил взад-вперед, как неприкаянный, где он без конца звал ее… До того словно ничего вообще не было, вся моя история начинается именно тогда, и дальше уже не кончается, а тянется и тянется… это история моей жизни… и если я им ее не расскажу, они мне язык отрежут… нет, они меня убьют…

Все началось там и все кончается здесь, в этом вонючем медпункте.

Голова Пьера упала на длинную подушку в виде валика. Если он закрывал глаза, то оказывался в Лумьоле, где шел снег, там он ждал, затаившись, когда появятся знакомые тени… Если он открывал глаза, то оказывался на острове Дезерта, где он лежал в медпункте, потому что нарочно опрокинул себе на ногу ведро с гудроном и получил сильный ожог. Он имел глупость на клочке оберточной бумаги десятки раз написать слова «Дорогая Лора», и эти чертовы «ковбои», конечно же, набросились на него с расспросами, кто такая эта Лора. Куда бы он ни пошел на этом проклятом острове, они всегда оказывались у него за спиной. Нигде от них не спрячешься! Они подкарауливали его в сортире, в душевой, они сменяли друг друга на дежурстве у изголовья его постели. Они окружали его плотным кольцом, и повсюду, куда ни глянь, он видел и слышал одно и то же: издевательский смех, наглые ухмылки, угрозы, подмигивания, оскорбления, грубую брань. На него сыпались удары, его толкали и щипали, по ночам ему в ухо рявкали и визжали, ему устраивали всякие пакости, и он сжимался под тяжестью страха, так как страх стал как бы его второй кожей, тесной, липкой и грязной, словно приклеившейся к его настоящей коже. Он теперь не мог взглянуть ни на чьи тянувшиеся к нему руки спокойно, так, чтобы не похолодеть от страха.

Он различал стоявшие рядом пустые кровати. Сейчас помещение медпункта было похоже на пустую комнату в их доме, когда он ждал, что вот-вот оживут тени… когда он хотел исчезнуть, умереть. Прошлой ночью соседнюю койку занимал тот, кого называли «Малышом». У него сильно болела голова, а Пьер не давал ему заснуть, потому что метался и вертелся в постели. Тогда Малыш решил закурить и принялся задавать вопросы.

— Тебя зовут Пьер? Это твое настоящее имя? Ты уверен? Почему ты здесь? Ты что, дрейфишь? Да в общем-то ты прав, что дрейфишь, потому что ты здесь можешь подохнуть. Почему я задаю вопросы? Да ты что, дурак или псих? Как же ты не понимаешь? Раз новичок попал на остров, так должны же мы знать, кто он и откуда, это ведь для нас вопрос безопасности. Если парень кого-то и убил, то нам не важно, почему он это сделал, мы хотим знать, кого он пришил. Мы хотим знать все подробности, потому что это нас возбуждает не хуже наркотика. Если парень никого не убил… ну, скажем, не сумел, не получилось, то мы тоже хотим знать, что да как… Если окажется, что парень псих или круглый дурак, то мы будем знать, что рассчитывать на него нечего. Некоторые пытаются приврать, чтобы выглядеть героями, но мы здесь на острове хоть и не слишком много знаем о том, что творится на воле, но у нас есть нюх, нас не проведешь, заруби себе на носу… Вот, к примеру, какой-нибудь парень начинает нам заливать про то, что он якобы грабил ювелирные магазины и не просто стоял на стреме, а мочил легавых; ну так в девяти из десяти случаев можно быть уверенным, что он просто грабил девчонок в лесу или парке, отнимая всякую ерунду.

Малыш повернулся к Пьеру.

— Ну, так кого же ты пришил?

— Зачем тебе знать? Чего ты прицепился?

— Чего прицепился? Зачем знать? А затем, чтобы ты не мог долго пудрить нам мозги!

— Никого я не убивал, я это уже сто раз говорил!

Малыш заржал.

— Бедняга! Так ты, оказывается, у нас — юридическая ошибка нашего доблестного правосудия! Ходячая ошибка! Да, если к тебе присмотреться, то станет ясно, что ты не такой уж дурак, каким кажешься на первый взгляд. Ты — тонкая штучка, стукач, доносчик, работающий на администрацию колонии. Ну, мы таких уже видали. Хочешь совет? Видишь ли, стукачи не переносят нашего климата… Подумай, пораскинь мозгами. Поверь, это хороший совет.

Они проговорили до рассвета, вернее, разглагольствовал Малыш, а на рассвете Пьер задал первый вопрос за весь период пребывания на острове.

— Это правда, что ты совершал налеты на банки?

— Не на банки, а на банкиров. И не я, а мой брат. У нас в семье очень любят смотреть на то, как банкиры улыбаются. Однажды ты видишь улыбающегося банкира и уже просто не можешь без этих улыбок жить. Знаешь, улыбающийся банкир — это почище Джоконды… да, это дорогого стоит…

Малыш был среди мальчишек на хорошем счету, ведь он играл на гитаре, он рассказывал такие занимательные истории, к тому же он умел ловить рыбу голыми руками!

Без него медпункт показался Пьеру ловушкой… Несколько раз на дню у окна появлялся Ган и принимался трясти железную решетку. Он просовывал свой язык сквозь изъеденные ржавчиной прутья, как бы напоминая Пьеру о своем обещании: «Или ты заговоришь, или я тебе его отрежу. Или ты станешь одним из нас, или ты подохнешь!» Заговорить? Рассказать все? Но он же пытался… И наткнулся на непреодолимую стену намертво соединенных между собой прочным цементом слов, и в этой стене не было ни единого отверстия для входа и выхода… не было! Его отец ему все время вдалбливал: «Молчок! Ни гу-гу! Рот на замок!» А потом еще и прикладывал к губам палец. Пьер был хорошим учеником, он усвоил урок и потому избегал опасных разговоров и признаний. Чем больше будут на него давить, тем упорнее и дольше он будет молчать. Так воспитал его отец, что же тут поделаешь? Парням нравились болтуны и бахвалы, да и сами они были завзятыми хвастунами. Кто из них в действительности кого-то убил?

Лежа на спине, Пьер пытался дышать ровно и спокойно, пытался трезво оценить ситуацию, забыть о зарешеченном окне, за которым на ночном небе блестели звезды. Заговорить или молчать? Что означало бы молчание? Ему отрежут язык в какой-нибудь бухте, вдалеке от зданий колонии, и он там истечет кровью, а потом его, стукача, или «муху», как называют доносчиков на местном жаргоне, бросят там на съедение мухам. «Муху» сожрут мухи. Нет, он покончит со своей тайной, со своим никчемным секретом, который уже, по сути, и секретом-то не был! И тогда он станет таким же «ковбоем», как все, находящимся на содержании у общества, его будут кормить и поить даром, он превратится в маленького «каида» в краю ананасов, то есть в наследного принца в этом раю с видом на море и прекрасным климатом, быть может, он даже превратится в главаря этой банды и сможет надеяться на благополучное будущее, на обучение и на то, что он даже получит профессию в этой тюряге, которую следует считать землей обетованной, где текут молочные реки среди кисельных берегов!

Да, тюряга… остров Дезерта был тюрягой образцово-показательной, экспериментальной тюрягой для несовершеннолетних преступников; руководили ею военные, о которых общество предпочло так же забыть, как и о самих юных «ссыльных». Богатые промышленники, очень дорожившие общественным мнением и твердившие о чрезвычайной важности моральных устоев и человеческих ценностей, однако, очень дорожили и определенными налоговыми преимуществами, а именно послаблениями, предоставляемыми тем, кто принимал участие в «делах, имеющих большой общественный интерес», а потому они довольно активно давали деньги на содержание колонии и корабля, доставлявшего на остров припасы и изредка самих будущих колонистов. Государство же, так сказать, поставляло в колонию «командный состав», людей с крепкой хваткой, которые могли держать в повиновении тех, кому по решению суда на Дезерте должна была быть предоставлена крыша вкупе с «естественными тюремными стенами», роль коих здесь выполняло море. На остров отправляли малолетних преступников, слишком юных, чтобы определять их в центральную исправительную колонию, но слишком опасных для общества, чтобы их можно было отпустить на свободу. Колония на острове не считалась настоящим исправительным заведением тюремного типа, а потому находилась вне юридического контроля, сюда не наведывались инспектора и адвокаты, сюда не прибывали родственники для свиданий с колонистами. На острове не было женщин, хотя Малыш и утверждал, что он видел некую Лидию. По его словам, ей было лет тридцать, она часто сидела голышом на одной из лопастей ветряного двигателя, на ней были только белые сапоги из искусственной кожи, и местный доктор сек ее ветками магнолий. «Да что ты заливаешь? — смеялись над Малышом мальчишки. — Чтобы доктор стал возиться с женщиной? Да он же педик, наш доктор!» И все же Лидия, вымышленная или реальная, их очаровывала, манила, она снилась им по ночам, эта роскошная рыжекудрая красотка. В мальчишеских снах она позволяла прикасаться к себе, гладить себя, там, в этих снах, не обязательно было хлестать ее ветками, нет, ее можно было ласкать, ее можно было называть не Лидией, а, скажем, Лорой. Для всех этих мальчишек она была воплощением женского начала, или той женщины, которую каждый из них мог тайно любить, отдельно ото всех, и воображать себя рядом с ней, будто они одни на этом острове и могут прижиматься друг к другу, как Адам и Ева. Малыш, правда, утверждал, что он видел на острове и других женщин…